Банкир - Дик Фрэнсис

Дом Гордона за высокими воротами был тих и темен. Джудит посмотрела на его очертания, потом на меня. Я повернулся к ней, обнял ее и поцеловал.

Она прижалась ко мне и ответила на поцелуй, и жар ее, и желание были равны моим, и сколько-то времени мы оставались так, растворившись в страсти, погрузившись в грезы, так непривычно близкие друг другу.

Как будто по одному нервному импульсу, мы одновременно отшатнулись и понемногу пришли в себя. Она положила свою руку на мою, сплела пальцы с моими и крепко сжала.

Я смотрел вдаль через ветровое стекло и видел деревья и звезды; и не видел ничего. Прошло много времени.

— Мы не можем, — безнадежно сказал я.

— Да.

— Особенно в его доме.

— Да.

Еще одна бесконечная минута, и она освободила руку и открыла дверцу со своей стороны, а я открыл свою.

— Не выходи, — сказала она. — У тебя лодыжка.

Однако я вышел на дорогу, а она обогнула машину и приблизилась ко мне. Мы крепко обнялись, но не поцеловались, два жаждущих тела, прижатые друг к другу, обещание и прощание.

— Я увижу тебя, — сказала она, — на вечеринке. — И мы оба знали, как это будет: Лорна Шиптон занудно следит за диетой Генри, а Генри шаловливо заигрывает с Джудит при любом удобном случае, и все громко разговаривают и хлопают Гордона по спине.

Она подошла к парадной двери, отомкнула ее, оглянулась только на мгновение и вошла внутрь, и между нами мучительно, окончательно и бесповоротно встала стена.

Я был один, и я был одинок, как никогда раньше. И в одно декабрьское воскресенье я позвонил Пен и напросился к ней на ленч. Она сказала, чтобы я зашел пораньше, так как ей в аптеку к четырем, я пришел в одиннадцать тридцать и обнаружил роскошный кофе в кофейнике и Пен, запутавшуюся в бечевке рождественского змея.

— Я нашла его, когда полезла за книгами, — оправдывалась она. Такая прелесть. Выпьем кофе и пойдем его запускать.

Мы вытащили его на лужайку и понемногу размотали бечевку, пока наконец высоко на ветру затрепетал дракон, описывая круги, взлетая и ныряя, распустив цветистый хвост. Он поволок нас за собой, и мы медленно шли по траве — Пен, восторженно-увлеченная, и я, просто радуясь тому, что вновь оказался здесь. Она оглянулась на меня через плечо.

— Может, вам с вашей лодыжкой нельзя ходить так много? Или так быстро?

— Ни то, ни другое, — ответил я.

— Еще принимаете окопник?

— Как причастие.

Кости и прочие ткани моего плеча срослись довольно быстро, я бы сказал, и хотя лодыжка запаздывала, я был готов безоговорочно поверить в окопник. Все, что могло восстановить приличную подвижность, подогревало мой энтузиазм: мне приходилось жить со скобами и гулять с утомительно необходимой палочкой, и даже поход к бакалейщику превращался в каторгу.

Мы были на середине пути к дому Гордона и Джудит, когда внезапный порыв ветра вздернул змея ввысь, заполоскал его, бросил на разноцветный каркас и натянул до предела нить, связывающую его с землей. Не успели мы оглянуться, как нить лопнула, крылья ослепительного мотылька свободно взмыли, унеслись по восходящей спирали, стали исчезающей тенью, черной точкой, ничем.

— Какая жалость, — сказала Пен, огорченно обернулась ко мне, замолчала и заглянула мне в глаза. Я перевел взгляд на высокие, кремовые, плотно закрытые ворота.

— Отпустите ее, — рассудительно сказала Пен. — Как змея.

— Она вернется.

— Познакомьтесь с другой девушкой, — настойчиво потребовала Пен.

Я усмехнулся углом рта.

— Я потерял сноровку.

— Но вы не можете всю жизнь... — Она резко запнулась, потом сказала:

— Болезнь Паркинсона не смертельна. Гордон может прожить до восьмидесяти, а то и дольше.

— Я ему не желаю смерти, — запротестовал я. — Как вы могли подумать?

— Тогда как же?

— Да так, наверное, как есть.

Она взяла меня под руку и повела прочь от кремовых ворот, к своему дому.

— У вас будет время, — сказала она. — Несколько месяцев. Вы оба получили время.

Я воззрился на нее.

— Оба?

— Ни Гордон, ни я не слепые.

— Он никогда не говорил...

Пен улыбнулась.

— Он любит вас еще больше, чем вы его, если такое возможно. И верит вам. — Она помолчала. — Отпустите ее, Тим. Ради вашего же блага.

Мы молча возвращались к ее дому, и я думают обо всем, что произошло с того дня, когда Гордон стоял в фонтане. Обо всем, что я узнал, что перечувствовал, что полюбил и что потерял. О Джинни, об Оливере, о Кальдере. Обо всех дверях, сквозь которые я прошел, чтобы узнать горе, и боль, и смерть.

Как много — слишком много — за такой малый срок.

— Вы как дети на свету, — спокойно сказала Пен. — И вы, и Джудит.

Вы всегда несете в себе свет солнца. Вряд ли вы это осознаете, но все освещается, когда придет человек, подобный вам. — Она опустила взгляд на мою искалеченную ступню. — Прошу прощения. Когда приковыляет. Так принесите свой свет юной девушке, которая не замужем за Гордоном и не разобьет ваше сердце. — Она помолчала. — Это совет хорошего фармацевта, его стоит принять.

— Да, доктор, — сказал я, зная, что не приму.

В канун Рождества, когда я укладывал чемоданы, собираясь ехать в Джерси, и проверял квартиру перед тем, как ее оставить, зазвонил телефон.

— Алло, — сказал я.

В трубке что-то долго щелкало и гудело, и я чуть было ее не положил, когда задыхающийся голос сказал:

— Тим...

— Джудит? — не веря себе, переспросил я.

— Да.

— Где ты?

— Слушай, просто слушай. Я не знаю, кого еще просить, да на Рождество... Гордон болен, я одна и не знаю, не знаю...

— Где ты?

— В Индии... Он в больнице. Там хорошо, все очень добры, но он так болен... без сознания... говорят, кровоизлияние в мозг... Я боюсь. Я так люблю его... — Она внезапно заплакала, попыталась сдержаться, медленно выговаривая слова по одному:

— Я... не могу... просить о таком... но мне... нужна... помощь.

— Скажи мне, где ты, — сказал я, — и я приеду.

— Ох...

Она сказала, где она. Чемоданы были уложены, я был готов ехать. И я поехал.

Время было неподходящее, место назначения лежало в стороне от прямых путей, поэтому дорога заняла у меня сорок часов. Гордон умер до того, как я встретился с Джудит, на следующий день после Рождества, как и ее мать.