Законы отцов наших - Скотт Туроу

В общем, у того парня не осталось никакого выбора, и вскоре он поступил так, как сказал мой папаша. Он стал бегать по домишкам со стенами, обитыми рубероидом, и собирать родственников и друзей. Они подходили один за другим, и наконец собралось около десятка человек, которые оттащили разбитую машину в сторону, и мы двинулись дальше. А моему отцу этого было мало. Он опустил стекло, высунул голову наружу и крикнул: «Смотрите у меня, паршивые ниггеры! Не дай Бог, если это повторится».

И я говорю, что эта история — худшая из всех, что я знаю, потому что я смотрел и молчал. Мне было четырнадцать лет. Однако я мог отличить зло от добра. Грубый произвол от справедливости. Но я не сказал ни слова. И не потому, что мое сердце не стремилось к этому, нет, мне не хватило мужества. Я еще не продумал как следует план побега. Я еще не подготовил путь к своей собственной свободе. О, я выплакал все глаза в ту ночь, и слезы бессилия душили меня еще несколько ночей подряд. И во мне окрепла решимость. Я поклялся себе: что бы ни случилось, я больше никогда не буду держать язык за зубами из страха перед отцом или кем бы то ни было, если они будут творить неприкрытое зло. За годы, прошедшие с тех пор, я часто слышал, как отец говорил, что пригрел змею на груди, и я радовался, слыша его слова.

Эдгар поднял голову и посмотрел на меня, словно желая удостовериться, что я по-прежнему внимательно его слушаю. В квартире был слышен звук соседского телевизора — реклама сети закусочных, совершенно не соответствовавшая моменту.

— Я не знаю ничего ни о тебе, ни о твоем отце, Сет. Однако вот что я могу сказать тебе: «Освободись!» Если ты решаешься на такой экстраординарный поступок, как бегство из страны, и даешь тем самым повод большому жюри вынести тебе приговор, а ФБР — открыть на тебя охоту от побережья до побережья, то ты должен быть уверен, что все это не зря и что ты свободен на своих собственных условиях. Если ты не можешь принять участие в моей революции, тогда сотвори свою собственную революцию — и восторжествуй в ней. Вот что я тебе говорю.

Он взял спящего сына на руки и едва заметно прикоснулся к его лбу губами, в то же время не сводя с меня глаз. Он знал наверняка, что произвел на меня глубокое впечатление.

На следующий день, тридцатого апреля, Эдгара уведомили, что университет разрывает контракт с ним и, следовательно, он уволен. За решение проголосовало более трех четвертей членов ученого совета. Когда ректор университета возвращался домой с совещания, его освистали члены «Одной сотни цветов», выстроившиеся на улице с плакатами, осуждавшими увольнение их лидера. Прибывшие вскоре стражи порядка затолкали демонстрантов в машины и увезли. Эдгар на какое-то время стал популярной личностью на всех калифорнийских телеканалах. У него постоянно брали телеинтервью, его часто приглашали на ток-шоу.

— Свобода речи и мысли, — говорил он, — считавшиеся непреходящими ценностями университетской жизни, оказались фикцией, бессовестным обманом, ширмой, за которой скрывалось железное лицо политической косности и реакции.

И все же, несмотря на весь свой драматизм, этот телесюжет не занимал ведущей роли в теленовостях. В тот день, в 11 часов вечера, когда мы с Майклом уселись в спальне, куда я перенес телевизор, чтобы не мешать Нилу спать, главной новостью оказалось обращение Ричарда Никсона к нации, с которым президент выступил за несколько часов до этого. В газетах сообщалось о предстоящем обращении, но никто, в том числе и я, не знал и не догадывался, чему оно будет посвящено. И вот теперь Никсон объявил о вторжении американских войск в Камбоджу с целью изгнания оттуда северовьетнамских формирований и уничтожения баз снабжения Вьетконга. Он сказал также, что американская авиация будет наносить удары по той части Хошимина, которая проходила через Лаос. Наглая морда Никсона, навевавшая ассоциации с оруэлловскими персонажами, расплылась по всему экрану. Он нахально уверял народ, что такие меры не приведут к эскалации конфликта.

— Ты можешь этому поверить? — спросил я у Майкла, а тот в ответ лишь вяло пожал плечами.

Затем диктор перешел к другим новостям — увольнению Эдгара, расследованию обстоятельств аварии в Копечке, в ходе которого судья подверг сомнению достоверность показаний Эдварда Кеннеди: предположению полиции, что Хуанита Райс и ее похитители ограбили еще один банк в западном Лос-Анджелесе. Майкл вскоре после этого встал и, ступая на цыпочках, двинулся к выходу, сказав, что у него слипаются глаза, а я никак не мог успокоиться и в душе метал громы и молнии в адрес федерального правительства. Сначала Никсон успокаивал всех, говоря, что война подходит к концу, а теперь он посылает войска в другую страну, не спросив согласия у ее правительства. Стало быть, он вешал всем лапшу на уши. Несмотря на все протесты, антивоенные марши, организованное движение диссидентов — несмотря на все мои страдания! — Никсон по-прежнему находился под влиянием генералов и в плену собственной паранойи. Как всегда, он отказывался пойти на поклон к коммунистам и изо всех сил старался выиграть войну, которую мог только проиграть, посылая на смерть молодежь ради эго стариков и прибылей военно-промышленного комплекса.

В течение часа я слышал громкие голоса снаружи. На Университетском бульваре протестующие завладели микрофоном в ресторане для автомобилистов, и из мощных динамиков на всю округу разносились скандируемые ими лозунги: «Долой Никсона! Долой войну!» Другая группа демонстрантов вышла на проезжую часть улицы, полностью блокировав все движение автотранспорта, и хором вторила первой группе. Я высунулся в открытое окно и принялся орать во всю глотку: «Долой Никсона!» Я кричал, пока не проснулся Нил и в горле у меня не запершило так, что я даже испугался, как бы не порвать голосовые связки.

Следующим утром, когда я встал, у меня было такое ощущение, будто ночью я уже просыпался. На очень короткое время меня вырвал из объятий сна гулкий удар. Мне показалось, что начинается гроза. Этот звук, громкий и раскатистый, рухнувший единожды с неба, до сих пор остался в моей памяти. Впрочем, я не уверен.

Как обычно, я проснулся в пять часов и сразу же пошел в душ. Примерно в это же время, минуты две-три спустя, на лестнице раздался сильный топот. Судя по всему, по ней поднималось несколько человек в тяжелой обуви, которым было явно наплевать, что они могут разбудить кого-то в столь ранний час. Затем вверху раздался грохот, от которого, как мне показалось, затряслось все здание. После я услышал крики. Выключив воду в душе, я бросился к входной двери. Когда открыл ее, то увидел на площадке трех копов в полном боевом снаряжении, шлемах со щитками, черных блестящих берцах и пуленепробиваемых жилетах. В руках у них были дубинки. Один из них увидел меня и приказал:

— А ну, живо назад в квартиру!

Из всей одежды у меня было только полотенце, которым я наспех обмотался вокруг талии. Однако даже в таком полуобнаженном виде я не оробел, что удивило меня самого. Все мое обычное инстинктивное уважение к представителям власти куда-то улетучилось.

— Пошел ты к гребаной матери! — ответил я.

Это было верным признаком утраты мной чувства реальности. Коп отшатнулся, словно его ударили, и поднял руку с дубинкой.