Вырождение - Макс Нордау

ГЯЛЬМАР. Пойдемте.

МАЛЕН. Подождите.

ГЯЛЬМАР. Юлиана! Юлиана! (Целует ее. Струя фонтана, колеблемая ветром, склоняется в их сторону и обдает их брызгами.)

МАЛЕН. О, что вы сделали?

ГЯЛЬМАР. Это – струя воды.

МАЛЕН. О, о!

ГЯЛЬМАР. Это – ветер.

МАЛЕН. Мне страшно.

ГЯЛЬМАР. Не думайте больше об этом. Отойдем немного дальше. Ах! Ах! Ах! Я весь мокрый.

МАЛЕН. Тут кто-то плачет.

ГЯЛЬМАР. Тут кто-то плачет?

МАЛЕН. Мне страшно.

ГЯЛЬМАР. Разве вы не слышите, что это ветер?

МАЛЕН. Но что это за глаза смотрят на нас с деревьев?

ГЯЛЬМАР. Где же? О! Это совы, вернувшиеся сюда. Я их сейчас прогоню. (Бросает в них ком земли.) Прочь! Прочь!

МАЛЕН. Вот одна, которая не хочет улететь.

ГЯЛЬМАР. Где она?

МАЛЕН. На плакучей иве.

ГЯЛЬМАР. Прочь!

МАЛЕН. Она не улетает.

ГЯЛЬМАР. Прочь! Прочь! (Бросает в нее землей.)

МАЛЕН. О! Вы в меня бросили землей.

ГЯЛЬМАР. Я в вас бросил землей?

МАЛЕН. Да! Она попала в меня.

ГЯЛЬМАР. О, моя бедная Юлиана.

МАЛЕН. Мне страшно.

ГЯЛЬМАР. Вам страшно со мной?

МАЛЕН. Между деревьями виднеется пламя.

ГЯЛЬМАР. Это ничего. Это молнии. Сегодня было так жарко.

МАЛЕН. Мне страшно. О, отчего земля около нас как бы движется?

ГЯЛЬМАР. Это – крот; бедный маленький крот, он работает. (Крот из «Гамлета». Добро пожаловать, старый знакомец!)

МАЛЕН. Мне страшно. (После дальнейшей беседы в том же духе.)

ГЯЛЬМАР. О чем вы думаете?

МАЛЕН. Мне грустно.

ГЯЛЬМАР. Вам грустно? О чем вы думаете, Юлиана?

МАЛЕН. Я думаю о принцессе Мален.

ГЯЛЬМАР. Что вы сказали?

МАЛЕН. Я думаю о принцессе Мален.

ГЯЛЬМАР. Вы знаете принцессу Мален?

МАЛЕН. Я сама – принцесса Мален.

ГЯЛЬМАР. Что такое?

МАЛЕН. Я – принцесса Мален.

ГЯЛЬМАР. Разве вас зовут не Юлиана?

МАЛЕН. Я – принцесса Мален.

ГЯЛЬМАР. Вы принцесса Мален? Вы – принцесса Мален. Но ведь она умерла?

МАЛЕН. Я – принцесса Мален.

Нет, положительно таких идиотов вы не встретите ни в одном поэтическом произведении, где бы оно ни было написано. Эти бесконечные «охи» да «ахи», это непонимание самых простых слов, это повторение по четыре и по пяти раз одних и тех же фраз дают нам верную клиническую картину неизлечимого помешательства. Однако поклонники Метерлинка восторгаются особенно этими местами. Все это-де обусловлено глубоким художественным замыслом! Здравомыслящего читателя на эту удочку не поймаешь. Метерлинковские герои не говорят ничего, потому что им нечего сказать. Родитель не вложил им ни одной путной мысли в голову, потому что у него у самого в голове пусто. Мы видим у него не мыслящих и говорящих людей, а каких-то слизняков или улиток, неизмеримо более глупых, чем дрессированные блохи, которых показывают в балаганах.

Впрочем, в «Принцессе Мален» не все заимствовано у Шекспира. Так, например, «семь бегуинок», несомненно, принадлежат самому Метерлинку. Это поистине изумительная выдумка. Бегуинки то и дело проходят гуськом по сцене, напевают что-то, извиваются по всему королевскому замку, шныряют по двору, парку, выползают незаметно во время действия из-за угла, стремительно появляются и выбегают, но для зрителя остается совершенно непонятным, откуда они приходят, куда идут, зачем пришли. Это какое-то навязчивое представление, от которого автор никак не может отделаться. Кроме того, в пьесе можно проследить все те симптомы психического расстройства, которые мы уже отметили в «Serres chaudes». Сама принцесса Мален – сколок с голодающих, больных, заблудшихся, бродящих по лугам принцесс, мелькающих в стихах Метерлинка и, несомненно, заимствованных автором из баллады Суинберна о королевской дочери.

Кроме «Принцессы Мален» Метерлинк написал еще несколько пьес. В одной из них, «Непрошенная гостья» (“L'Intruse”), проводится мысль, что в доме, где лежит тяжелобольная, смерть вторгается в полночь, явственно проходит через сад, пробует сперва косу, скосив лужайку перед замком, потом стучится в дверь и, когда ей не отворяют, вламывается в нее и уносит свою жертву. В другом произведении, «Слепые» (“Les aveugles”), рассказывается, как несколько слепых, живших в приюте, отправились с одним священником в лес, как там священник внезапно умер, не успев вымолвить ни слова, как слепые сначала не заметили этого, потом встревожились, начали все ощупывать вокруг себя, натолкнулись на похолодевший труп, расспросами узнали, что умерший был их проводник, как тогда ими овладел ужас, и они в отчаянии стали ожидать смерти от голода и стужи, ибо эта история разыгрывается на одном из северных островов, а между лесом и приютом протекает река, через которую ведет всего один мост, слепые, понятно, не могут найти его. Ни самому Метерлинку, ни его слепым не приходит в голову, что в заведении заметят их отсутствие и пришлют за ними, хотя в пьесе акцентируется упоминание о том, что в приюте есть монахини, ухаживающие за слепыми. После всего сказанного, конечно, не стоит останавливаться на деталях этих двух произведений или передавать содержание других произведений Метерлинка.

«Непрошенная» (“L'Intruse”) переведена на несколько языков и поставлена на многих сценах. В Вене от души похохотали над этой нелепостью. В Париже и Лондоне покачали головами. В Копенгагене публика, состоящая из ценителей «поэзии будущего», была растрогана, взволнована, восхищена. Это обстоятельство не менее, чем сама пьеса, свидетельствует о распространенности психопатических явлений.

Особенно замечательно поучительно, как собственно Метерлинк приобрел известность. Этот достойный сострадания умственный урод прозябал себе совершенно незамеченным в Генте; бельгийские символисты, перещеголявшие даже французских, не обращали на него никакого внимания, а публика даже не подозревала о его существовании. Но вот в 1890 г. в один прекрасный день его сочинения попали в руки французскому беллетристу Октаву Мирбо. Хотел ли он посмеяться над своими соотечественниками или действовал под влиянием болезненного принудительного импульса, но, как бы то ни было, он напечатал в “Figaro” крикливую статью, в которой называл Метерлинка самым блестящим, самым выдающимся, самым потрясающим поэтом последних трех столетий и определил ему место наряду с Шекспиром или даже выше его. И вот перед нами один из самых грандиозных и поразительных примеров внушения. Сотня тысяч богатых и знатных людей, читающих “Figaro”, на слово поверили Мирбо и усвоили себе воззрения, которые он им властно навязал. На Метерлинка они стали смотреть глазами Мирбо. Они признали в нем красо́ты, открытые последним. Тут точь-в-точь повторилась сказка Андерсена о невидимом облачении короля. Облачения не было, но весь двор его видел. Некоторые вообразили, что они действительно видели великолепное облачение; другие, не видя его, долго протирали себе глаза, пока, наконец, усомнились в своем собственном зрении; третьи не сомневались в отсутствии облачения, но не смели противоречить остальным. Таким образом Метерлинк милостью Мирбо сразу сделался