Светофор, шушера и другие граждане - Александра Николаенко

Пока ехал, уже три раза простился с жизнью. Так самолеты не летают, как вез меня в тот раз лифт.

И все-таки (не зря я зажимал фигу) меня пронесло. Открывается дверь, я думаю: „Фух ты, слава тебе Господи!“ – с облегчением разжимаю фигу (мне нужно было достать ключи) и на этой счастливой мысли роняю связку в лифтовую шахту.

Пришлось идти вниз, вызывать диспетчера. Она говорит: „Ждите, будем“. Только, говорит, имейте в виду, мужчина, у вас дело не срочное, вы не застряли. (Хотя как это я не застрял, когда застрял, как последняя пробка, а мне на работу?) А сегодня, она говорит, тринадцатое число, и у нас все бригады на вызовах.

Так что, мол, ждите, а я ничего не обещаю. Но все-таки пообещала, что „будут“.

Нечего делать. Жду.

Через три часа только приехали.

Дал я им сотку, достали мне мою связку, взял я пропуск, и думаю: „Может, позвонить на работу, сказать что заболел?“

Ладно. Звоню.

А начальник говорит, что сегодня все такие „заболевшие“ и если меня через полчаса не будет на рабочем месте, я могу с чистой совестью подписывать увольнительную.

Ладно. Плюнул я в зеркало, и бежать.

Только выхожу из подъезда – кошка. Конечно, черная, как моя жизнь.

Стоит эта кикимора, смотрит. Я тоже стою. Смотрю, думаю: „Будет ли эта кошка переходить мне дорогу или, может, все-таки вильнет в кусты?“

И чтобы ее вспугнуть, я ей говорю: иди, мол, кошка, отсюда!

И она чап-чап, и по тротуару. В кусты, только противоположные.

Ладно.

Можно было, конечно, подождать прохожего, но меня время уже поджимало так, что пришлось бежать в обход, через арку.

Бегу.

Бегу как оглашенный, проклиная судьбу и кикимору кошку, пропуск, соседку с пустым ведром, начальника, лифт и последнюю сотню, что потратил на связку, вылетаю из арки, и…

Бац! – Мне на голову падает цветочный горшок!..»

В этом месте рассказа наш невезучий растяпа, разбивший хозяйский бокал, протягивает руку и, желая изобразить притихшим слушателям наглядно, как было дело с цветочным горшком, с силой хлопает себя сзади по затылку. Хрясь! Локтем, задевая при этом бокал хозяйки.

Похоронный звон.

«К счастью, к счастью!» – кричат гости.

Хозяйка медленно приподнимается на стуле.

Несчастный балда встает с нею рядом.

«Горько! Горько!» – торжествуют гости.

На подоконнике стоит новый цветочный горшок.

Молодые целуются.

Конец.

Они жили долго и счастливо.

Это иногда удается людям, быть счастливыми. Редко. Но удается. В основном, правда, все, конечно, несчастливы. У каждого то одно, то другое. И обыкновенно все эти счастливые истории плохо заканчиваются. Так что, чтобы вот так, ни с того ни с сего быть счастливыми, это, конечно, исключение из правил. И не каждый может такое себе позволить.

Но они тем не менее прожили долго и счастливо и даже умерли как в сказке.

В один день.

По причине технической неисправности 737-го Боинга.

Они вышли из дома, крепко держась за руки.

Сперва было очень темно и страшно.

Щипало глаза от дыма.

Но они шли вперед, в этой темноте, и держались за руки.

Наконец дым рассеялся.

Огни покинутой земли тускло светились за их спинами, и холодные звезды роняли зыбкие отблески на шерстяную шкуру тумана.

Внизу, точно муравьи в потревоженном муравейнике, бегали люди.

Выли сирены.

Желтые языки пламени, шипя от воды и пены, втягивались в провалы окон.

И гасли.

Они шли дальше.

И держались за руки.

То и дело на их пути вставали зыбкие горы не исполнившихся надежд, и им приходилось карабкаться вверх, царапая пальцы об острые улыбки горя.

Неподвижный лес утонувших в отчаянии душ висел вверх ногами, отражаясь в застывшем небе, и его белые корни торчали из паутины невыполненных обещаний.

Полынный сок пролитых над вечной разлукой слез, остро пахнущий морем и пыльной июльской таволгой, сочился из-под когтей всегда идущего времени.

На его древних лапах росли синие незабудки.

Под ногами была пустота.

Длинные листья умерших желаний, похожие на подводные щупальца, касались их щек ледяными пальцами, и на сплетенных стеблях оставались клочья надежды.

Но они шли дальше.

И крепко держались за руки.

…Замерев, остановились они на поросшем мягким синим мхом выступе забвения, над просыпающимся миром.

Еще окутанные ночным туманом, опьяняя запахом цветущего миндаля и лотосов, расстилались перед ними спящие склоны.

Золотые стволы дремлющих тальхов, увешанные плодами счастья, отражались в изумрудных глазах озер.

Медоточивые сидры, в кронах которых плясали лунные зайчики, тянули свои янтарные ветви к зеркальным водам покоя, и тяжелые смоляные капли, стекая по их стволам, падали в тишину, смешиваясь с кругами радости.

Ночные нити серебряных рек вплетались в солнечные паутины и, словно невиданное драгоценное кружево, укрывали низины.

Цвели топазы и турмалины, пурпурные кристаллы рубинов раскрывались навстречу восходу, сверкая алыми гранями, и россыпи опалов покрывали некошеные луга.

Из хрустальных родников вылетали разноцветные брызги и рыбы счастья, а радужные бесчисленные мосты встреч висели в сапфировом воздухе, перекрещиваясь друг с другом.

Светало.

Они шли по горизонту, и когда дорога пошла вверх, они побежали. Побежали легко. Как будто вниз.

Не потому, что им было страшно. Не потому, что они торопились.

А просто так захотелось.

Жил-был Иван Иванович Иванов.

Жил-был и вдруг умер.

И что хуже всего, Иванов даже не заметил, что уже умер, и продолжал жить дальше.

И вот он идет с работы.

Времени часов около семи.

Ранняя осень. Золото кленов крестит небесную синь.

И Иван Иванович решается пройтись от метро пешочком, подышать и проветриться.

Тепло.

По правый бок от Ивана Ивановича солнце скатывается за новостройки. Пламенеют окна хрущевок по правый бок от Ивана Ивановича.