Претендент на престол - Владимир Войнович

– А бесовские слова говорить умеешь?

– Не, – признался он, – не умею.

– А я умею, – засмеялась Нюра и, сделав озорное лицо,быстро, по-чертячьему, залопотала: – Коммунизма, капитализма, фашизма,идеализма, катаклизма…

– Клизма! Клизма! – закричал Чонкин в восторге от того, чтои ему вспомнилось бесовское слово.

Оба стали смеяться, бултыхаясь и переворачиваясь. Чонкин всекричал: «Клизма! Клизма!» – и вдруг увидел, что поток разделился, Нюра попала водну струю, он в другую, расстояние между ними все больше и больше, и струя, вкоторую попал он, несет его к отвесной скале. И сквозь шум ревущего за скалойводопада вновь донеслось до него:

– …к высшей мере пролетарского гуманизма – расстрелу всегоимущества нет места на нашей земле…

Поток вынес его на гребень скалы, и, зависнув над бездной,он глянул вниз и увидел пену и острые камни, торчащие из нее…

…Падая с табуретки, он успел вцепиться руками в перила истукнул ногою в пол. И в тот же миг зал взорвался аплодисментами, а какой-точерт, длинноволосый, с бородкой, подскочив к сцене и выпучив глаза, завопил:

– Ти-ше ме-ряй! Ти-ше ме-ряй!

Чонкин удивился. Что значит «меряй» и почему тише? Потомуслышал и увидел, что кричит не один этот черт с бородкой, а и другие, стоящиедальше. А потом и все, кто был в зале, повскакали со своих мест и тоже: «тишемеряй, тише меряй», он только в конце разобрал, что на самом деле кричат не«тише меряй», а «к высшей мере».

За кулисами к Павлу Трофимовичу подлетел писатель Мухин истал трясти его руку, заикаясь:

– Пэ-пэ-пэ-аздравляю! Пэ-пэ-пэ-ревосходно!

Подошел майор Фигурин, пожал руку молча.

Подошел полковник Лужин, улыбнулся:

– Слушал вас с чудовищным интересом.

Приблизился приезжий генерал, руки не подал, не улыбнулся,но проскрипел:

– По поручению товарища Берии передаю вам личную его благодарность.

Подходили еще какие-то люди, жали руки, говорили слова. Одинтолько судья полковник Добренький, на время покинув судейское кресло, хотелвыразить прокурору недовольство его отсебятиной, но, услышав, что отсебятинапонравилась самому Лаврентию Павловичу, тут же переменил мнение и тожепоздравил самым энергичным образом. Прокурор принимал поздравления, но был хмури отвечал односложно, прикуривал от одной папиросы другую и вполуха слушалвыступавшего вслед за ним защитника.

– Товарищи судьи! – взволнованно начал тот. – Долг адвокатасостоит в том, чтобы защищать своего клиента. По роду своей профессии мнеприходилось защищать воров, грабителей, насильников и убийц. И каким бы тяжкимни было преступление моего подзащитного, всякий раз я находил в его действияхте или иные смягчающие вину обстоятельства. Но, товарищи судьи, советскийадвокат прежде всего советский человек. И как советского человека, каккоммуниста меня глубоко возмущают действия моего нынешнего подзащитного. Да, язащитник, – повысил он голос, – но, когда я вижу такого ужасного преступника, яневольно хочу защищать не его, а от него наш народ, нашу страну, нашу власть. Иименно с целью зашиты всех наших завоеваний я решительно поддерживаю требованиепрокурора и считаю, что нет такой казни, которая могла бы хоть в какой-тостепени соответствовать чудовищным злодеяниям подсудимого.

Адвокат сел. Задвигали стульями заседатели, заерзали насвоих местах зрители, прокурор отхлебнул воды, полковник Добренький,отворотясь, трубно высморкался и, складывая платок вчетверо, объявил:

– Суд приступает к слушанию последнего слова подсудимого.Подсудимый, встаньте. Что вы хотите сказать суду?

Чонкин встал, держась руками за верхний край перегородки. Онхотел сказать много, но не мог сказать ничего. Относясь к своим умственнымспособностям без большого доверия, он думал, что люди, которые сейчас вотрешают его судьбу, руководствуются чем-то таким, что выше его понимания. Он ираньше никогда не знал, какое его действие или бездействие вызовет какиепоследствия, за что его накажут, а за что наградят. Со временем он пришел и кболее безнадежному выводу: что ни скажи, что ни сделай, хоть то, хоть это, всев конце концов обернется против тебя.

– Подсудимый, – сказал Добренький теплым голосом, – объясняювам ваши права. Вы можете опровергать выводы прокурора, можете отвестинекоторые обвинения, можете сказать что-то в свою защиту.

Чонкин молчал. Что мог он сказать в свою защиту? Что онмолод, что он жизни не видел, что не насладился еще ни едой, ни водой, нисвободой, ни трепетным женским телом. У него не было того понимания, что онесть неповторимое чудо природы, что с его смертью умрет и весь мир, который внем помещался. Обладая конкретным и не тщеславным воображением, он определеннознал, что с его исчезновением вокруг ничего не изменится. Так же будет всходитьи заходить солнце, день будет сменяться ночью, а зима летом, будут идти дожди,будет расти трава, будут мычать коровы, блеять козы, и какие-то люди будутуправлять лошадьми, спать со своими бабами, охранять объекты и вообще делатьвсе то, к чему их приставят. Ему было бы легче, если бы хоть раз за все этовремя он встретил Нюру, и она бы ему сказала, и он бы узнал, что семя его,прилепившись где-то внутри ее организма, пустило ростки и что-то вродеголовастика вступило в период своего потайного развития, чтобы в конце концовпревратиться пусть в кривоногое, пусть в лопоухое, но похожее на Чонкиначеловеческое существо.

– Подсудимый, – напомнил о себе председатель, – вычто-нибудь скажете или нет?

– Прошу простить, – сказал Чонкин, еле двигая языком.

– Ишь чего захотел – простить! – выкрикнул некий лжечеловекиз зала.

Но другой, почти такой же и все-таки чуть получше дал томулоктем под дых и громко сказал:

– Заглохни, псина!

Эти два неожиданных выкрика как бы нарушили торжественностьмомента. Все повернули головы туда, откуда эти выкрики слышались. Тот, ктокрикнул вторым, сидел бледный, сожалея о том, что невольно проявил в себечеловека.

– Суд удаляется на совещание для вынесения приговора, –объявил Добренький, поднимаясь.