Разведчик в Вечном городе. Операции КГБ в Италии - Леонид Колосов

— Иные высказывают мысль, что разведчик, оказавшись под угрозой провала и последующего ареста, мирится с этой мыслью и может потерять чувство осторожности. Я себе этого как-то не представляю, хотя в сознании постоянно пульсировала мысль об угрозе опасности. Ведь солдат тоже привыкает к постоянной смертельной угрозе в бою. Вот и разведчик свыкается с реальностью летального исхода. Что же касается лично меня, то прежде всего я думал, взвешивал, оценивая, как лучше, чище с пользой для дела выполнить задание Центра.

— Рудольф Иванович, извините за отнюдь не деликатный вопрос: за свою деятельность разведчика-нелегала вы не совершили ни одной оплошности?

— Живет в нашем народе глубокая, даже философская мудрость: «Не покраснев ни разу — лица не износишь». Оплошности совершал. Мне надо было, например, более тщательно присматриваться и проверять свое окружение. Взять хотя бы того же Рейно Хейханнена, который меня предал… В этом печальном эпизоде я виню только самого себя.

— Теперь вопрос иного плана. В своих записках Донован уделил вам немало лестных слов. Чем вы смогли «подкупить» этого своеобразного человека? Может быть, адвокат унюхал в вас коллегу по определенному ведомству, то ли…

— Однажды Донован разоткровенничался со мной в тюрьме и показал отпечатанную на машинке свою лекцию-исследование об американской разведке. Один из разделов материала посвящался вопросам информации. Попросил, чтобы я высказал свое мнение. И я высказал. Но как? Раскритиковал. В письменном виде.

— И что вы написали?

— Могу процитировать: «Вам, как юристу, известно, насколько тяжело составить подлинное представление о событиях на основе свидетельств этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки политических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накладывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заключается в том, что сами люди, занимающиеся этой оценкой, могут истолковывать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями». Донован поблагодарил меня. Он остался искренне доволен такой оценкой. А ведь в этой сфере он справедливо считал себя докой…

— Думается, что в данном случае адвокат усмотрел общность профессиональных оценок — собственных и ваших, — что и вызвало соответствующую положительную реакцию.

— Вы правы. Вот пример совершенно из иной области. Донован, как у нас говорят, «на общественных началах» заведовал Бруклинским музеем искусств, являлся членом художественного совета Нью-Йорка. Зная пристрастие заключенного под № 80016 к рисованию, он частенько вызывал меня на споры, использовал в качестве лакмусовой бумажки. Обычно дискуссии разгорались вокруг современной живописи. Я никогда не отступал, за что удостоился примерно такой оценки: Абель проявляет себя прекрасным, но весьма едким критиком модернизма. Возможно, мои художественные наклонности натолкнули Донована на мысль подсказать тюремному начальству в Атланте о моем назначении на должность заведующего мастерской прикладного искусства…

— Рудольф Иванович, где вы сочиняли свои письма домой? Камера, очевидно, не лучшее место для эпистолярного творчества…

— Я бы так сказал: творить можно везде, даже на заборе… — он лукаво подмигнул. — Мне же повезло — тюремные бонзы «подарили» полковнику КГБ свободную камеру, которую я переоборудовал в мастерскую. Для создания скульптурных монументов она оказалась слишком мала: не случайно в нашем языке прилагательное «камерный» происходит от слова «камера». Вот я и писал свои послания в «камерных» условиях «художественной студии».

А теперь снова обратимся к записям адвоката Донована: «Обвинение приняло решение зачитать отрывок из одного письма, стремясь доказать, что полковник приезжал домой осенью 1955 года. Это позволило им, в свою очередь, огласить все письма. И хотя обвинение протестовало против ознакомления присяжных с «письмами личного характера, не имеющих отношения к содержанию обвинительного акта», судья Байерс отклонил это возражение.

Письма были очень теплыми и гораздо лучше, чем могла бы это сделать защита, рассказали о том, каким преданным мужем и заботливым отцом был человек по имени Рудольф Абель. За исключением одного, все письма дочери Эвелины были написаны по-английски, а жены Абеля Эли (или Елены, как она подписывала некоторые письма) — по-русски.

Некоторые журналисты в своих статьях отметили, что у Абеля вспыхнуло лицо, когда зачитывали эти письма, значившие для него так много, что он не решился их уничтожить, совершив, естественно, непростительную для разведчика ошибку. Представитель одного журнала, освещавший процесс, писал: «В то время как адвокаты монотонно читали письма, стальная броня самодисциплины Абеля дала трещину. Его лицо покраснело, в проницательных глазах блеснула предательская влага».

Однако были и такие люди, которые полагали, что письма являются шифровками. Однако через несколько лет ФБР признало, что после тщательного исследования письма признаны подлинными и не содержащими каких- либо инструкций.

Дебевойс — юрист, помогавший Доновану, — зачитал присяжным два последних письма от дочери Абеля. Он сказал впоследствии, что, как ему показалось, у одной или двух жен-щин-присяжных на глазах были слезы, добавив: «Впрочем, так же, как и в моем голосе».

Вот эти письма.

«Дорогой папа, я была очень рада получить от тебя весточку и теперь знаю, что наше письмо наконец до тебя дошло, хотя только одно, первое. Мы получили твою посылку в мае, большое тебе спасибо… Мы посадили уцелевшие гиацинты, и три из них уже дали ростки…

Так хочется, чтобы ты был с нами. Тогда все было бы намного легче. Я так скучаю по тебе. Сначала я думала, что мой муж в какой-то мере может заменить тебя, но теперь вижу, что ошибалась…

Любящая тебя Эвелина».

«Дорогой папа, поздравляю тебя с днем рождения. Огромное спасибо за посылку, которую ты прислал. Все это нам подошло. Папа, дорогой, как мне тебя не хватает. Ты не можешь себе представить, как ты мне нужен. Вот уже четыре месяца я замужем, а кажется, что прошла целая вечность… В общем, он хороший парень, но он не ты и даже отдаленно на тебя не похож. А я уже привыкла к мысли, что все люди должны в чем-то напоминать мне тебя…»

Семья всегда отмечала день рождения Абеля, хотя он и был далеко от родных. Но как-то Эли Абель не упомянула в своей весточке об этом дне, и полковник в письме спросил, как семья провела 2 июля. Жена ответила: «Ты хотел бы знать, как мы отметили твой день рождения. Испекла пирог с черной смородиной и кремом, который ты любишь. Лилия (Эвелина. — ЛК.) принесла бутылку хорошего рислинга, и мы подняли бокалы за твое здоровье и нашу встречу. В тот день все мои помыслы были с тобой».

Письмо Эли Абель, написанное 21 июня, содержало поздравление ко дню рождения. Она не могла знать, что это письмо станет судебным документом и будет распечатано в газетах для тысячи американцев.

«Мой дорогой, наконец мы получили твою маленькую посылку. Все доставило нам большую радость: как обычно, все, за что ты берешься, ты делаешь прекрасно, с заботой и вниманием.