Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

Марина снова одевается. — Ну, вот, у меня еще одна победа, — радостно говорит она. — Нам везет, Сашка, везет! Я же везучая! — шутливо трижды плюет через левое плечо. Так бы и дальше! Правда, вставать теперь придется ни свет ни заря… ну, и ничего. Во сне выздоравливать хорошо, вот как тебе, например… А когда человек здоров, сон только жизнь укорачивает. Лежишь бревно бревном, и ничего не чувствуешь… А сейчас я ухожу, и буду к часу. Ты спи тут… И не волнуйся. Главное — не волнуйся. Сейчас заработаю, утром заработаю, потом консультацию у Роговцева тебе устроим… Так помаленьку я тебя и вылечу. Все, милый, целую и бегу. Пописать не хочешь на дорожку? Нет? Пауза. Тишина. — Ну, суднышко я поставила… если что. Телевизор пока оставлю, чтоб тебе не скучно было, а скоро все равно электричество отрубят. Бегу! Она гасит свет в коридоре. Потом открывается лестничная дверь, оттуда вываливает сноп желтого света и тут же вновь съеживается и гаснет, отрубленный звонко хлопнувшей дверью. В синеватом, мертвом — как в морге — свете работающего телевизора видно запрокинутое на подушках лицо мужчины; когда-то, вероятно, хорошее, открытое мужественное лицо, но теперь осунувшееся, поблекшее, плохо пробритое из-за ранних морщин. Мужчина беззвучно, бессильно плачет.

И вновь Марина проделывает путь по ледяным надолбам и мосткам. Уже почти безлюдно, только где-то вдали, едва видные в свете дальних окон, бредут, нагибаясь против ветра, одна-две одинокие фигуры. На одной из покатостей Марина все-таки оскальзывается и падает; сумочка вырывается у нее из рук. Марина поднимается, кое-как отряхивает с пальто грязный, пополам с песком и глиной, снег. Метет поземка. И тут разом, как в кошмаре, гаснут все окна лежащих окрест жилых громад. Едва видимая в сгустившейся темноте, Марина идет дальше.

Пустая комната, полуосвещенная резким светом настольной лампы, стоящей поодаль от мертво мерцающего монитора; Марина уже одна; пальто накинуто на плечи. Молча, неподвижно и отключенно она сидит перед монитором и пристально, не мигая, всматривается в работающий вхолостую экран. Курит. Внезапно монитор оживает, и Марина заметно вздрагивает, словно просыпаясь — словно она, оказывается, спала с открытыми глазами. На экране лицо старика. — Ничего нового я вам не скажу, — дребезжащим, немощным фальцетом произносит он. — Мне и самому-то все слова надоели… Да. Никогда в жизни я не жаловался. Стыдно было жаловаться… не по-нашенски… Потому что все муки мы принимали — ради чего-то! Понимаете? А теперь — ни для чего. Ни для чего, — он вдруг закашливается; долго, надсадно перхает, прикрываясь коричневой морщинистой ладонью, на которой не хватает двух пальцев. В уголках его выцветших глаз проступают слезы. — Да. Никогда не жаловался. Работал, воевал, снова работал… Строил, строил для Родины… — его лицо передергивается от отвращения. — И было… было же чувство, что, если вовсе уж припечет, если сволочь какая-нибудь вовсе уж распоясается — есть, кому пожаловаться. Сталину письмо написать, или Ворошилову… Да. И вы мне не говорите, — вдруг надорванно выкрикивает он, — что они были людоеды какие! Ну, людоеды! На то и государство! Оно требует, оно и дает. Коли оно тебя не съест, ты за ним, как за каменной стеной! А теперь каждый каждого съесть норовит, каждый сам по себе, что сегодня надыбал — то на сегодня и твое, а потом хоть трава не расти… и государства — нету. И будущего нету. Только сами там для себя в Кремле своем бубнят, бубнят кто чего не попадя… в Думе в этой бу-бу-бу… — молчит, вытирая уголки глаз суставом указательного пальца, потом глядит в камеру с какой-то запредельной укоризной. — Вы, журналисты, меня, уж конечно, в эти… в руссофашисты запишите. В красно-коричневые какие-нибудь. Будьте прокляты. Время его еще не истекло, но он встает, отворачивается — Марине становится видна истертая едва не до сквозного свечения спина его двадцатилетней давности зимнего пальто — и отходит от камеры, надсадно кашляя. И монитор отключается, снова бегут по нему бестолковые суматошные полосы. Марина вспоминает про дымящуюся в пальцах сигарету. Стряхивает в пивную жестянку длинный хвостик пепла, затягивается и гасит сигарету. Кипятит чай в большой кружке. Когда она пытается засыпать в кипяток заварку, половина просыпается мимо. Марина аккуратно сгребает сухие чаинки в ладонь, стряхивает их в дымящуюся кружку. Потом, в ожидании, рассеянно перебирает неаккуратной стопкой лежащие на столе журналы. Они тут для всех. Кто что принес — неизвестно. Общенародное достояние. "Плэйбои" на русском и английском, "Космополитэн"… Марина наугад листает один — какие-то сногсшибательные моды, лощеные мужчины и женщины с бокалами чего-то алкогольно импортного в холеных, оперстненных руках, рекламы автомобилей, яхт… Монитор оживает. Женщина лет сорока. Долго, долго смотрит в камеру, не зная, что и как сказать, лицо ее судорожно подергивается. Поправляет шарф нервно, потом вдруг снимает шапку, неловко комкает ее. Шапка и плечи пальто припорошены снегом. Идет драгоценное время. И вдруг женщину прорывает наконец. — Господи!.. Растишь, растишь сыночка, ночей не спишь, — голос клокочет от едва сдерживаемых слез, — ведь ни одна же сволочь не поможет, ни одна. В поликлинику сходить, врача вызвать — и то с работы отпрашиваться каждый раз… унижаться, унижаться, клянчить, умолять… а везде рожи, рожи!! Если у вас такое трудное семейное положение, вам следовало повременить с ребенком… — злобно передразнивает она кого-то. — А как вырастишь оказывается, и ты им должен, и ребенок твой им тоже должен! Иди-ка, мальчик, сюда, мы тебя на смерть кинем! И хоть бы война, — она даже в грудь себя ударила рукой, в которой скомкана шапка, — хоть бы впрямь напал на нас кто — сама послала бы, перекрестила и послала, правда! Нет! Куда там! Они наверху у себя все делят чего-то, который год поделить никак не могут… а детей убивают! А потом их как шилом в жопы их толстые кольнут и начинают извиняться перед убийцами; ах, ошибочка вышла, мы хорошие, не оккупанты мы! Мы вам к завтрему еще два завода бесплатно построим — только вы уж убивайте нас поменьше, пока мы вам их строим… И стоят, жопастые, как ни в чем ни бывало, ручки друг дружке пожимают… Изображение отключается. Марина некоторое время сидит неподвижно. Потом, как слепая, почти на ощупь, выбирается из операторского кресла, идет к столу, на котором остывает ее чай. Пьет. Монитор оживает, и Марина с кружкой в руке бросает к креслу. Она так ничего пока и не решается стирать. Все записывается подряд. Интеллигентного вида человек лет сорока или чуть старше. Прямо смотрит в объектив. То ли он немного пьян, то ли просто взвинчен до предела. — Думаю, все это видят, не я один. Но как-то стыдятся всерьез признать… взглянуть правде в глаза. Вся шваль, все подонки, все ублюдки неописуемые поперли в гору. Все они выиграли… Ворье, мафия, кстати, наполовину состоящая из бывших партийных бонз — все они процветают, понимаете? Это их время. Причем заметьте… чем безнравственнее человек, чем подлее — тем больше ему удачи. Он свой, а время чувствует, кто для него свой — и помогает своим. А кто с совестью… тот — аутсайдер, тот — обречен. Задумывается, глядя куда-то ниже экрана, потом улыбается горько. — А главное — пошлость. Во всем, везде… И пошлость-то какая-то необъяснимая, сатанинская… Тотальная. Будто одурели все в одночасье. Будто не было у них великой культуры. Будто не с чем сравнивать, опять все с нуля… Пошлость — это же не только искусство, это мировоззрение, это стиль жизни… Человек на экране поднимает глаза. Может, снова думает о чем-то. Затем, словно спохватившись, продолжает: — Нет, нет, я не хочу сказать, что старое зло было лучше. Ведь я боролся с ним… как многие из моего поколения. Но вот тут-то и загадка. Старое зло победили, а на его месте тут же новое выросло, да еще какое! Вот поэтому я и говорю, что само время подлое, предательское — оно обмануло людей в самом святом, в самых сокровенных ожиданиях. Помните, в "Апокалипсисе" дух подмены есть дух Антихриста. Но только причина, — он понижает голос, может быть, в нас самих? Это как пластинка с царапиной, она вращается и с каждым оборотом повторяет свой скрип. И вроде музыка прекрасная записана на ней — а не послушать. Может, и в нашей душе, в генных каких-то глубинах, сидит эта царапина… Бог весть, кто ее поставил и когда — а всю музыку испортил… Время истекло, и камера отключается. Марина закуривает неверными движениями, потом встает; начинает медленно, потом все быстрее, ходить из угла в угол тесной комнаты. В свете лампы отчетливо видны волокнистые потеки дыма, вихрящиеся вслед за нею в темном воздухе.