Никон - Владислав Бахревский

– На коне! – закивал головой Малах. – В доспехе! Гроза грозой!

Енафу била дрожь.

– Ты чего? – удивился Малах. – Жив, и слава богу.

– Слава богу, – прошептала Енафа.

– Помолись!

Енафа перекрестилась.

– Царь с королем затеялись. Ну да Бог православных христиан не выдаст. – И покосился на Лесовуху.

Ради гостя Лесовуха поднялась, но с постели не уходила. Болезнью лицо колдуньи истончилось, и мудрость, ранее утопавшая в морщинах, скрытая насмешкой, теперь ничем не заслонялась. У Малаха даже под ложечкой засосало. На дочь покосился с обидою. Ведь бок о бок живет! Могла бы, кажется, и поинтересоваться, что там дальше, чего ждать-то?

Подмывало самому спросить, но не знал, какой завести разговор, чтоб на главное вывести. А потому поднес Лесовухе меда и сам тоже выпил.

– Я к тебе денька на три, – сказал дочери, – сенца для коровы накошу.

– Батюшка, твоей заботой живы! – всполошилась Енафа.

– Ладно, ладно! – сказал он. – Не больно раззаботился. Но теперь ради внука и впрямь расшибусь в лепешку. Хоть он и нехристь.

И снова покосился на колдунью:

– Не погадаешь ли?

Енафа даже глаза опустила.

– Слаба я очень, – ответила Лесовуха. – Про великое сказать сил не наберусь. А про тебя – знаю. Урожай тебя ждет… превеликий…

Лицом сразу замкнулась – истукан, да и только.

…Гаданье Малаху пришлось по сердцу. Намахал сена столько, что и на двух коров хватило бы. Да ведь их и было уже две: телочка подрастала резвая.

– Корову-то к быку бы надо! – сказал Енафе.

Та только плечами пожала.

– С яловой коровой пропадешь.

– Пропадешь, – снова согласилась Енафа.

– В Рыженькой с твоей коровой нельзя показаться, – сказал Малах, собираясь в обратную дорогу. На внука поглядел, тот сразу потянул руки к деду.

Малах улыбнулся, потом фыркнул, как кот, пошел обратал корове рога и увел. Явился на другой только день, почти уж при звездах, но довольный.

3

Когда Малах ушел, Лесовуха сказала Енафе:

– Сядь ко мне на постель. Слушай. Есть еще один клад в нашем лесу. В корнях дуба спрятан большой железный сундук. Дуб этот в двенадцати верстах отсюда. В Кокше. Слыхала о таком месте?

– Слыхала, но зачем говоришь мне про это?

– Затем, чтоб тайну с собой не унести. Ты, милая, не алчная, тебя никакое золото не погубит.

– Кому ж мне про тот клад сказать надобно?

Старуха задумалась.

– Некому сказать. Нашему князю бы, да нет такого княжества и не будет. Знай и распорядись кладом умно.

– Тебе уж лучше стало. Сила возвращается…

– Верно. Силы прибавилось. А скоро будет куда как много. Но без твоей помощи мне не обойтись. Послужи мне, милая.

Из подпола по просьбе Лесовухи достала Енафа липовый легкий сундучок, из-под крыши – два тяжеленных березовых короба.

– Теперь сослужи мне предпоследнюю службу, – сказала Лесовуха. – Последняя впереди. Принеси мне с трех болот три кружки прошлогодней клюквы.

Сжалось у Енафы сердце, боязно ребенка оставить с умирающей колдуньей. У колдунов ум непростой. Однако ж и отказать нельзя. Плохого от Лесовухи не видела. Что делать?

Всей защиты – молитва да крест, а у ребенка и того нет – нехристь.

Побежала Енафа на болота, а сама твердит:

– Господи, помилуй! Заступница-матушка, оборони, будь подле сыночка моего.

По болоту, однако, не побегаешь, глядеть под ноги нужно. Спасения в таком лесу ждать не от кого. До того себя беспокойством истерзала, что назад еле доплелась.

Вышла на поляну – тихо. Крыша на избе скособоченная. Такая ветхость во всем, кажется, дунь – и развеется прахом.

Перекрестилась Енафа и – на порог. У двери затаилась – послушать, что там, в избе. Ничего не слышно. Креститься уж побоялась. Толкнула дверь, а порог переступить сил нету, приросли ноги к полу.

Посреди избы лежала огромная, черная как смоль… птица.

Енафа зажмурилась, открыла глаза – птица. Перья атласные, на голове серебряный шлем в виде совы.

– Сыночек! – застонала Енафа, уронив туесок с клюквой.

А сыночек – топ-топ из-за печи.

Обернулась Енафа – соколенок! Белый соколенок! А мордашка, слава богу, человечья. И ручки, ножки!

Мальчику нравилось быть птицей, он поднял крылья и стал бегать вокруг матери, заливаясь радостным смехом.

– Испугалась? – спросила Лесовуха, наблюдавшая за лицом Енафы. – Не бойся, это только наряд.

Она тяжко поднялась со своего странного ложа. В избе стало тесно. Огромная птица повела огромными крыльями, склоняясь над одним из березовых коробов.

– Поставь сокола на престол! – приказала Лесовуха.

– Куда? – не поняла Енафа.

– На стол, значит.

– Зачем? – осмелилась выдавить из себя Енафа.

– Твой сын будет нашим князем.

Енафе хоть и страшно было, но возражать колдунье она не смела. Взяла мальчика на руки, поставила на стол. Лесовуха, бормоча непонятные слова, возложила на голову мальчика тонкий золотой обруч. Обруч был великоват и съехал ему на уши.

– Да будет так! – сказала Лесовуха и строго посмотрела на Енафу. – Когда в ум войдет, объявишь ему. А теперь проводи меня.

– Далеко ли?

– И далеко, и близко, – сказала Лесовуха, медленно направляясь к двери. – Лодку возьми и клюкву.

Лодка была из кожи, легкая как пух. Ребенок остался в избе.

Подошли к озеру, Лесовуха села на корму челнока, приняла кожаную лодку.

– Греби к островку!

Остров сплошь зарос непролазным кустарником.

– Прорубай дорогу, – приказала Лесовуха.

– За топором надо съездить.

Лесовуха повела рукою по перьям, достала сверкающий, с черной рукоятью кинжал.

Ветки падали от одного только прикосновения – такое это было острое и твердое лезвие.

В середине острова, заросшая со всех сторон, стояла избушечка, вернее, теремок сквозной. Кожаную лодку втолкнули в теремок. Туда же и клюкву. Лесовуха поглядела на небо, на озеро, на Енафу.

– Живите, живые. Живите лучше нашего… Ступай, Енафа.

Лесовуха опустила на лицо забрало, и теперь это была птица – с мертвенной серебряной головой, с хищным орлиным клювом. Птица подняла огромные крылья; переступая с ноги на ногу, сделала круг; согнувшись, вошла в терем и легла в лодку.