Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Как же это было ужасно – видеть его отвратительное лицо там, чувствовать жар его рта и колкость щетины, а главное – то, как он наблюдал за ее мучениями.

Никто и никогда не подбирался к ней так близко. Ее ведь даже в губы никто не целовал.

Матильда закрыла голову подушкой и вздохнула, пытаясь представить себе молодого парня, без лица, просто его тело, мускулистое и красивое.

Она почувствовала, как в ней начала медленно расти волна. Сначала небольшая, она становилась все больше, темнее и страшнее и в конце концов обрушилась на Матильду с такой силой, что она закричала в свою подушку.

Ариель отнял ее [внезапный поток белого света] и со смехом сказал:

– А ты умеешь удивлять, малышка!

Она и не знала, что так сильно ненавидит китайскую еду, до того момента, как он заказал ее и велел Матильде съесть, сидя перед ним на ковре. Все, начиная c «Му-шу» с тофу и заканчивая креветками с брокколи, все-все-все, до последней рисинки. Он не взял ни кусочка – просто сидел и смотрел.

– Если тебе нужно домой, можешь принять душ, и я отвезу тебя на вокзал, – сказал он.

Несмотря на рожу, как у горгульи, он определенно был добрым.

Матильда кивнула. Она уже трижды мылась в его мраморной ванной, и каждый раз – после еды. Кажется, она начала его понимать.

– Мне нужно вернуться вовремя, завтра в школу, – сказала она.

– Ты носишь форму?

– Да, – соврала она.

– О боже, – простонал он, – надень ее на следующей неделе.

Она опустила палочки.

– Значит, ты решил?

– Это зависит от того, в какой колледж ты хочешь.

Она сказала ему.

– Рад это слышать. Ты умная девочка.

– А может, и нет, – сказала она, жестом обводя квартиру вокруг и свое голое тело с рисом, прилипшим к груди. Она улыбнулась и тут же согнала улыбку с лица. Незачем ему знать, что у нее есть чувство юмора.

Он встал и направился к двери.

– Хорошо. Договорились, – сказал он. – Будешь приходить ко мне в пятницу вечером и уходить в воскресенье. Во избежание глупых вопросов, для всех ты – моя крестница. Начиная с сегодняшнего дня, наш контракт продлится четыре года. Летом будешь работать в моей галерее. Посмотрим, как хорошо я смогу научить тебя всему, что тебе нужно знать. Можешь сниматься в своем агентстве для каталога, если тебе нужно как-то объяснить, откуда у тебя деньги. И надо будет достать для тебя противозачаточное средство. И пока мы вместе, чтобы избежать всяких ужасов вроде болезней и прочего, не вздумай прикасаться или даже просто смотреть на другого мужчину или женщину. Если я услышу, что ты хотя бы поцеловала кого-нибудь другого, нашей сделке конец.

– Даже не собираюсь подумать о чем-то таком, – сказала она и представила про себя черный член. – Куда ты? – спросила она.

– Хочу купить тебе нормальное белье. Это просто неприлично – разгуливать в таком. Иди в душ, потом можешь поспать, я вернусь через несколько часов.

Он подошел к двери, но внезапно остановился и обернулся.

– Матильда, ты должна понять, что это просто сделка. Не хотелось бы, чтобы ты думала, что за этим может скрываться что-то еще.

Она широко улыбнулась – впервые за все это время.

– Сделка, – повторила она. – И никаких эмоций. Будем роботами.

– Прекрасно, – сказал он и закрыл дверь.

Оставшись в одиночестве, Матильда почувствовала себя омерзительно. Она взглянула на свое отражение в темном окне, за которым неторопливо шевелился город. Потрогала свой живот, грудь, шею. Взглянула на руки и увидела, что они мелко дрожат.

Она была не больше испорчена, чем та девушка, которая еще совсем недавно ехала в поезде, но все же отвернулась от своего отражения.

ПРОШЛО ДВА МЕСЯЦА. Школа закончилась, и она переехала в квартиру Ариеля. Из дома дяди взяла совсем немного: несколько книжек, красное платье, очки, свою потрепанную детскую фотографию, на которой она была милой и круглощекой француженкой – такой, какой была до того, как стала плохой.

Все эти вещи с легкостью уместились в ее школьный рюкзак.

Она написала водителю записку и оставила ее под сиденьем машины, пока он сам был в ванной. Она бы не вынесла вида всех его подбородков и гигантского живота, наверняка бы разревелась. В последний раз постучавшись в дверь дядиного кабинета, она повернула ручку и вошла, не дожидаясь приглашения. Он взглянул на нее поверх очков. Косой луч света из окна падал на бумаги, лежащие на его столе.

– Спасибо за то, что приютил меня на эти пару лет, – сказала она.

– Ты уходишь? – спросил он по-французски. Снял очки и откинулся на спинку кресла, глядя на нее. – Куда?

– К своему другу, – ответила она.

– Лгунья.

– Да, – легко согласилась она. – У меня нет друзей. Можешь назвать его моим покровителем.

Он улыбнулся.

– Эффективное решение всех твоих проблем, – сказал он. – И куда более приземленное, чем я рассчитывал. Но, впрочем, чему удивляться. В конце концов, я рос со своей матерью.

– Прощай, – сказала она и направилась к двери.

– Увы, – сказал он, и она остановилась, схватившись за дверную ручку. – Я был о тебе лучшего мнения, Аурелия.

Я надеялся, что ты найдешь себе работу на ближайшие несколько лет, будешь работать и лелеять мечту об Оксфорде или вроде того. Надеялся, что ты окажешься бойцом, окажешься более похожей на меня. Должен признаться, ты меня разочаровала.

Она ничего не ответила.

– Знай, что здесь ты всегда сможешь найти пропитание и ночлег, – сказал он. – И навещай меня время от времени. Мне будет интересно посмотреть, во что ты превратишься. Уверен, это будет нечто совершенно дикое. Или же дико совершенное и заносчивое. Ты либо покоришь весь мир, либо станешь матерью восьмерых детей.

– Я никогда не стану матерью восьмерых детей, – сказала она, зная также, что никогда не станет навещать дядюшку. Ей от него уже ничего не было нужно. Она бросила последний взгляд на лживую прелесть его оттопыренных ушей и округлых щек, и уголок ее рта выгнулся.

Направляясь к выходу, она мысленно попрощалась с домом. С тайной сокровищницей под лестницей, по которой она, надо признаться, будет тосковать, с длинным коридором запертых дверей и огромным дубом перед входной дверью.

Затем она вышла на улицу и побежала. Побежала по сбитой грязной тропке, облитой ослепительно-белым солнечным светом. Каждый удар ноги о землю был немым «прощай». Прощайте, коровы на лугах меннонитов, прощай, июньский ветерок, прощайте, кусты диких голубых флоксов. Она ужасно вспотела на бегу, но этот пот казался самым сладким.

ЛЕТО ЕЕ ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТИЯ было невероятно длинным.