Провинциальная история - Карина Демина

Вот и буфет по столичной манере, резной и со стеклянными дверцами. За стеклом — горы фарфоровой посуды…

— Маланькино приданое, — с гордостью сказал Матвей Фролович, а Фрол Матвеевич себя за бороду дернул в немалом раздражении. — Давече привез из Китежа…

Светлица… светла.

Те же стены.

Те же узоры, правда, уже без кораблей — цветы да птицы, что девице подобает. Полы натертые блестят, на лавках горы меховые да подушки, одна на другую составленные.

Ежи прошелся.

Выглянул в окошко, убеждаясь, что до земли далеко, а стена гладка…

— Есть что-то из её вещей? Чтобы пользовалась? — поинтересовался он, осматривая комнаты куда как пристальней. Вот только ничего-то не нашлось.

Обыкновенно все.

Полка.

И книги, те, столичные, которые дешевенькие пускают, про любовь колдовскую. Читаны и зачитаны до стершихся букв. Шкатулочка тут же, а в ней — какие-то бусины да цепочки, перстеньков пару, но простых…

…вторая на столике узорчатом и полна до самого верха.

— Это я ей из Белозерья привез, — пояснил Матвей Фролович, когда Ежи вытянул длинную нить жемчуга. — А это наши, местечковые, золотых дел мастера…

Были и височные кольца с тиснением.

И запястья.

Узорочье, пусть и со стеклом, но на диво тонкой работы.

Перстни тонкие и толстые, простые да с каменьями. Заушницы. Булавки узорчатые… многое было. И то, что шкатулка осталась нетронутой, заставляло сомневаться в той, самой первой, идее. Если бы девиц сманили из дому, подговорили бежать, дабы венчаться без благословения родительского, как оно бывает, то и научили бы, что с собою прихватить.

А они вот…

Ежи задумчиво разложил украшения, за которые не один десяток золотых монет выручить можно. Сами… определенно, сами ушли… пусть купцы и не верят. Но иного варианта просто нет.

Чужака не пустят собаки.

Да и в тереме, где все-то друг друга знают, заметят. Тогда выходит… нехорошо выходит.

Купцы стояли на пороге, тянули шеи, силясь разглядеть хоть что-то. Фрол Матвеевич шевелил густыми бровями. Матвей Фролович дергал кончиком носа, который побелел то ли от беспокойства, то ли от гнева.

— А… — Ежи заглянул и под кровать, что возвышалась на резных ножках. И балдахин имелся бархатный, с золотым шнуром. — Кто тут прибирается?

— Так… — Матвей Фролович задумался ненамного, но после крикнул. — Ганька!

И тотчас, будто из-под земли, возникла сухонькая благообразного вида старушка.

— Кто тут прибирается? — спросил купец уже тише.

— Так… Апрашка с Гулёнкою.

— Позовите, — Ежи потрогал кровать. Покрывало на ней, расшитое толстой золотой нитью, казалось тяжелым. А может… нет, дарить покрывало — как-то оно… не так.

Неправильно.

Узорочье?

Или запястья? Или отрез полотна… хотя сомнительно, чтобы ведьма шить взялась. Почему-то именно с иглою её Ежи совершенно не представлял.

Кубок?

В доме довольно. И посуды такой, которую ныне и в царском дворце вряд ли сыщешь. И… и выходит, что ничего-то подарить он не способен?

Девицы глядели на Ежи с интересом, правда, старательно скрывая оный от зоркого глаза старой ключницы. Но та лишь головою качала с укоризной: мол, не об том думаете.

— Когда последний раз убирались? — спросил Ежи строго.

— Так… — высокая Апрашка косу погладила. — С утреца прямо, как и заведено.

Вторая девица кивнула.

— И что делали?

— Мели, полы мыли, — принялась перечислять Гулёнка, которая была ниже и конопатей. Конопушки обжили щеки её, лоб и шею, покрывая кожу густо.

— Платье убрали, — добавила Апрашка. — А то чего ему валяться?

— Где валяться?

— Так… тамочки, — она указала на кровать и пожаловалась. — Засунули в глыбиню самую. Замаялась, пока выскребла! И в пылюке извозили все…

— А убирать лучше надо, — не удержалась ключница. — Тогда и пылюки не будет…

— Стоп, — Ежи потер переносицу. — Платье где?

— Так…

— Несите, — велел он.

Принесли.

И рубахи шелковые, и летники аксамитные, один темно-синий, другой темно-зеленый, оба богатые, шитые и нитью, и мелким скатным жемчугом.

— Басечкин! — воскликнул Фрол Матвеевич, за грудь хватаясь. И от чаши, которую тотчас подали, во успокоение, отмахнулся.

— Маланечкин! — а вот Матвей Фролович отказываться не стал, осушил одним глотком и только тогда за грудь схватился. — Что деется, что…

— Еще чего лежало?

— Так… запястья.

— Ага. И узорочье.

— …запястья…

— …ожерелье!

— Где стояли, там и кинули, — хором возмутились девицы, за что и получили тычка острым кулачком.

— Поговорите тут, — пригрозила ключница. — Ишь, распустились… я вас…

— Погодите, — Ежи потер переносицу. — Кто знает платья боярышни?

— Я, — ключница глянула искоса. — Рубахи сподние из аглицкого полотна числом дюжина, рубахи красные шелковые…

Она загибала тонкие сухие пальчики.

— …аксамитовые…

— Хватит, — Ежи замахал руками. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь поглядел и сказал, чего из платья пропало.

Сомнительно, чтобы девицы голыми пошли. Во всяком случае, если бы вдруг и пошли — мало ли, что за дурь бродит в головах девичьих, — то всяко далеко не ушли бы.

Ключница призадумалась.

Бросила быстрый взгляд на летники и выскользнула.

— Ох, грехи мои тяжкие, — затянул Фрол Матвеевич и на сей раз все же чарочку опрокинул, закусивши хрустким огурчиком.

— Дела горькие, — поддержал его Матвей Фролович и бородой утерся. — Найду, кто со двора свел…

— Жениться заставлю, — Фрол Матвеевич и вторую принял, благо, дворовой держал поднос со стеклянным килишком, огурчиками, капусткой и прочею нехитрой закусью. — Если попортил, конечне… а ведь я-то, дурак, надеялся…

Купец махнул рукой и шубу скинул, которая рухнула тяжким комом на руки расторопного холопа.

— Взопрел…

— Твоя правда, братец, — Матвей Фролович и от своей тяжести избавился. Уточнил лишь ревниво: — Бобровая?

— А то… Басеньке думал лисью справить, новую, из чернобурки, на алом бархате. Была бы чистою боярыней… а теперь чего?

От третьей он отмахнулся, в комнату вошел, ступая тяжко, но осторожно, ибо оказалась вдруг светлица мала для массивного этого человека.