Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Иди ложись, дорогая.

— Хорошо, Тим. Приходи скорее.

Гертруда заснула. Она сбросила туфли и легла на кровать. Сейчас она проснулась, прислушалась. Свет в спальне был выключен. Сомнений не было: она одна в квартире. Она соскочила с кровати и обежала комнаты, зовя его. Никого. Затем она увидела, что его рюкзак и старый чемодан исчезли из прихожей, где они всегда находились.

Гертруда отправилась в гостиную, полностью включила свет. На столе лежало письмо.

Моя дорогая, ты хотела, чтобы я ушел, и я ушел. Ты права, нам следует мирно разойтись. Я чувствовал, что так дальше продолжаться не может. На самом деле ты не хочешь замуж за меня, а никакие другие отношения мне не подходят, слишком все серьезно; я не хочу сойти с ума. Я не могу быть тайным любовником. Не ищи меня в студии, ты меня не найдешь ни там, ни в других местах, где мы встречались. Если мы увидим друг друга, все начнется снова. Ты должна вернуться в настоящий твой мир к настоящим твоим друзьям. Скоро ты почувствуешь себя счастливее. Почувствуешь облегчение. Моя дорогая, мне очень жаль, что у нас ничего не вышло. Моя любовь к тебе корчится от боли.

Т.

Гертруда рванула ворот платья. Запустила руки в волосы. Губы скривились в гримасе боли и ярости, из глаз ливнем хлынули слезы. Она опустилась на стул и с полчаса сидела совершенно неподвижно.

Затем встала и налила себе виски. Она так желала Тима, что тело, казалось, разваливается, рассыпается на части. Она с трудом удержалась, чтобы не заметаться по квартире, как обезумевший зверь. Она никогда по-настоящему не признавалась себе: «Это просто плоть, вожделение, взрыв страсти, бегство от горя», не призналась и сейчас. Но ощущала свое физическое влечение к Тиму как нечто отдельное от нее и постороннее, как род эманации, второе тело, она жаждала его тонких рыжеволосых рук, и гладкой нежной кожи, и его поцелуев, которые разрешали все проблемы и давали ответы на все вопросы.

Гертруда выпила виски и спокойно призвала на помощь разум, как зовут слугу. Тим сказал: «это не случайность». Не было случайностью то, что они начали этот разговор, хотя сперва казалось, что он возник непроизвольно, по воле случая. Он должен был состояться. Они уже несколько дней были готовы к нему, почти с того момента, как Тим переехал на Ибери-стрит. Она чувствовала, что они оба репетируют его, что оба уже знают, что скажут. «Это правда, — произнесла она вслух, — я не могу выйти за него». Она всеми силами пыталась вживить Тима в свою жизнь, но он, как чужеродный орган, не приживался, и спасительная кровь ее души не поступала в его душу. В конце концов она отторгла его. Она не пыталась понять, почему так произошло. Причин было множество. Она могла влюбиться в кого-то другого, но по недоразумению влюбилась в Тима. О том, в каком состоянии сейчас Тим, она старалась не думать, да и не могла его себе представить.

Она взглянула на часы и удивилась, поймав себя на мысли, что хотела узнать, не поздно ли еще будет позвонить Графу. Разумеется, было уже поздно. Почти два часа ночи. Она встала, раздвинула шторы на окне и посмотрела на пустынную Ибери-стрит. Больше ей было нечего скрывать. И в самом этом движении, которым она распахивала шторы, было ощущение освобождения. Ложь, секретность отравили их обоих. Их любовь была чем-то изумительным и прекрасным, но не была ни сильной, ни здравой. Наверное, в этом ее вина, подумала Гертруда, но мысль эта не слишком трогала. Ей нужно просто прийти в себя, оправиться. Она увидится с друзьями, соберет их вокруг себя, так она станет жить отныне, в окружении друзей. Она вернет Анну и завтра же увидится с Графом, пригласит на ланч и увидит его счастливые глаза. Это настоящая жизнь. И устроит небольшую вечеринку, позовет на нее Манфреда и Джеральда, и Виктора, и Эда, и Мозеса, и Джанет со Стэнли, и миссис Маунт. И пригласит Сильвию Викс отдельно ото всех, потому что кто-то говорил, что она несчастлива. И отправится куда-нибудь в путешествие, в Афины или в Рим, и возьмет с собой Розалинду Опеншоу, и Анна тоже поедет. Они там весело проведут время, и она будет добра к людям и узнает, как они живут. И все вновь будет прекрасно, и просто, и открыто, и чисто. Тим поступил порядочно. Умно и смело. Лучше расстаться так, как расстались.

И никто ни о чем не узнает, продолжала она говорить себе. Все останется в тайне. А даже и пойдет слух, так никто не поверит, если она будет вести прежнюю жизнь. В некотором смысле это навсегда сохранит ее, их любовь. Она останется в их прошлом прекрасной, незамутненной. Ее не отравят ни ссоры, ни ненависть, ни скудоумная вульгарность людей, которые презирали бы за нее. Никто бы не понимал их, кроме их с Тимом. А теперь она в прошлом и в безопасности. Так лучше.

На Ибери-стрит ложился бледный предутренний свет, в котором, как в перламутровом тумане, постепенно тускнели уличные фонари. Скоро наступит июнь, середина лета. Дома застыли в неподвижности, словно приговоренные.

Гертруда отошла от окна, собираясь лечь. Хмельная бодрость улетучилась. Голова болела. Она разделась и выпила таблетку аспирина. Села на кровать, и слезы снова ливнем хлынули из глаз. Она одинока. Она надеялась, что не останется одинокой, но вот осталась. Она потеряла его, свою любовь, своего плейбоя. И над костями его, что в поле белеют, вечный ветер печально веет.

— Значит, вернулся, — сказала Дейзи. — Так и думала, что приползешь обратно.

— Да ну? — скривился Тим. — А я не думал. Дай мне, ради бога, чего ты там пьешь.

— Тут на донышке. Надеюсь, ты раздобыл денег, у меня ни гроша.

— Денег полно.

— Ну, хоть вернулся с деньгами в кармане.

Тим колебался: может, отослать деньги Гертруде? Потом решил, что не стоит.

Он сел на рахитичный расшатанный стул. В душную пыльную комнату светило солнце. Дейзи, которая сидела на кровати, подложив под спину подушки и задрав колени, сегодня сражала наповал своим нарядом. Когда неожиданно появился Тим, она заканчивала подкрашиваться. На ней была шелковая блузка в черно-белую полоску, перехваченная блестящим черным пояском, черная кофта в белый цветочек и с мягким воротничком, подвязанным черно-оранжевым шарфиком. На ногах — черные колготки и черные лакированные туфли с огромными металлическими пряжками и на высоченных шпильках. Лицо было как сине-белая клоунская маска.

— Как продвигается роман?

— Лучше не бывает. Писала без продыху, пока ты был в самоволке.

— Замечательно.

— Что, разочаровался в Гертруде?

— Мы оба разочаровались. Это было краткое затмение.

— Я предупреждала. Ведь предупреждала же?

— Да. Для кого наводишь красоту?

— Для тебя.

— Ты не знала, что я приду.

— Я ждала тебя каждый день.

— Как трогательно.

— Ну конечно не для тебя. Я как раз собиралась пойти в «Принца» перекусить.

— Нашла себе кого-нибудь, пока меня не было?

— Нет. Но не потому, что не хотела. Я не простила тебя, так и знай.