Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

записанное в официально утвержденном документе, и подмахнуть свое имя. В стране, где церкви сдувало ветром с фундамента целиком, людям было очень сложно закрепить реальность на листке бумаги. (Страницы были полем для искажения и сочинительства.) Поэтому люди спешили поскорее положить конец этому мучению. Как только договор оказывался подписан, возникали еще более горячие споры, чем те, которые он был призван разрешить, вспыхивали конфликты, посвященные предмету и формулировкам договора, который большинство и не читало.

«Это не тот договор, который я подписывал!»

Так жизнь исландцев барахталась в вечном брожении туда-сюда, без всяких решений, все в одном и том же старом русле, и при этом как-то умудрялась расти и развиваться.

«Ну, что вышло, то вышло».

Словом, можно было сказать (о чем свидетельствуют и саги), что исландцы по своей сути были скандальными сутягами, хорошо умеющими затягивать дела, выворачивать их и находить на них новые грани и по-всякому бить-колотить их, словно сушеную рыбину. Слово «незаконно» лишь на волосок отстояло от слова «не закончено». Зато судьями эти люди были никудышными: ведь это сословие как раз создано для того, чтоб разрубать узлы, выносить окончательные решения. Так что судебная система в этой стране, как уже говорилось раньше, славилась своей медлительностью и причудливостью: когда убийце наконец выносили приговор, он уже сам лежал в могиле, вор становился почтенным землевладельцем, а развратников частенько вводили в зал суда, поддерживая под руки, их же собственные внебрачные дети. Обычный ответ преступников и преступниц на только что оглашенный приговор был, что они «не согласны с Верховным судом», и эти слова в сознании людей были почти столь же весомы, сколь и сам приговор.

Но у этого было и свое преимущество: в этой стране ни один человек не начинал день в убеждении, что его жизнь всегда будет именно такой, что именно в этой лачуге он будет торчать до конца дней своих. В стране неожиданностей можно было надеяться и на хорошее. В своих хлопотах люди связывали надежды и чаяния с крайностями этой земли и с приключениями. Морем выкинуло бревна! Или кита! Горячий источник забил! С разбитого корабля чем-то можно поживиться! Всего две зимы назад хуторянин из Дома-в-Бухте, что в Хейдинсфьорде, проснулся поутру – а на его земле выбросилось на сушу 80 косаток…

В глубине души каждый житель Исландии был убежден, что его земля может разверзнуться когда угодно, хоть завтра, и из ее огненной пучины к нему поднимется освещенный-оснащенный волшебный дворец со всякой роскошью и прекрасной дисой [106] или медоблагоухающим альвом. Страна, которая могла одним ударом убить всю твою семью, могла также вознести тебя на трон.

Глава 37

Когда церковь исчезла

Богослужения в этой местности на какое-то время прекратились, и сама Коса выглядела пустынно, даром что деревянных домов там стало больше на два, потому что Эгертбрандсен заказал себе собственный дом летом, по каталогу в Норвегии, и экипаж «Люсебергета» осенью сколачивал его на потеху местным жителям, а ведь порой зрителей у этого зрелища бывало больше, чем на сцене, – шутов-плотников разной степени опьянения.

К тому же новый торговец, Кристьяун Маркуссон, возвел для себя и семьи симпатичный дом рядом со складом товарищества «Крона». Древесину он купил у сегюльнесских фермеров: она вся была с разбитой французской шхуны, и боковые стены дома выгибались, словно корабельные борта, крыша напоминала штевень, а внутри деревянные конструкции пахли красным вином и яблочным бренди. Прозвище Трюм дали этому дому остряки, – что стало первым вкладом этих замечательных людей в развитие местности, ведь раньше в этом фьорде не было такой социальной группы, а сейчас поселок подрос настолько, что в нем нашлось место, где мужчины, любящие поболтать, могли бы стоять вместе у стены какого-нибудь дома тут или там, жевать табак и рассказывать байки. Появление болтунов-острословов было главным (если не считать постройки причала) свидетельством того, что в нашем фьорде стал складываться настоящий город.

Исчезновение церкви немного отбросило это развитие назад: Коса перестала быть похожей на настоящий городок и начала смахивать на временный поселок для сезонного промысла рыбы. Но, кроме капитана Нюволля, никто не принял пропажу церкви так близко к сердцу, как новая пасторша. Дом Божий был почти единственным свидетельством того, что здесь есть какая-никакая культура, что здесь думают не только о китах да акулах, норвежцах да аквавите. В этой церкви Вигдис два раза выступала с сольным пением и руководила церковным хором, и к тому же во время богослужений пела и играла на старом органе – «Фанфароне из вод».

Раньше она и помыслить не могла, что будет тосковать по всему этому, – сейчас во всем фьорде ни одной клавиатуры не осталось! И она вновь и вновь сравнивала здешнюю жизнь с жизнью у себя дома: клавесин до́ма, церковь дома, магазин дома. Она не могла отделаться от ощущения, что здесь она в изгнании – а теперь вот и церкви не стало… На то, чтоб построить новую, разумеется, уйдет год или два. В глубине души она желала, чтоб епископ перевел преподобного Ауртни на другую службу, лучше всего – в Рейкьявик, в контору, – а что вообще пастору делать во фьорде, где нет церкви?

В то ветреное утро, когда церковь сдуло в море, Сугробнокосский пастор целых десять минут смотрел в окно на голый фундамент посреди кладбища и молчал. Очевидно, преподобный Ауртни переживал тяжелый удар. Позже днем пришел Нюволль, распустил нюни на воле и принес известие, что церковь не вернется. Пастор Ауртни продолжал молчать: судя по всему, он размышлял, как быть дальше.

Зато в последующие дни он на удивление приободрился и даже начал рассказывать истории из своей жизни в Рейкьявике, чего он обычно никогда не делал: о долгих пиршествах в доме фогта, о том, как он однажды с середины дня и до поздней ночи без остановки играл на фортепиано в одной пивной на улице Хапранстрайти. К Вигдис даже начала закрадываться мысль, что муж радуется, что с него сняли бремя – тяжкий крест, по крайней мере, об этом говорило его поведение. Как может пастор радоваться, что у него церковь улетела? Разве он не должен, наоборот, напоминать птицу с переломанными крыльями?

Это легкое настроение держалось у него и в следующие дни, преподобный Ауртни разговаривал исключительно о музыке, популярных песенках, датских и шведских, которые ему прислали по почте, или народных песнях, которые он записывал, а однажды вечером он сел и сам сочинил стихотворение: «С весною в сердце, бужу тебя, / прекрасная ты богиня…». Конечно, это был красивый поступок, и, конечно, интерес к музыке был