Старое вино "Легенды Архары". История славного города в рассказах о его жителях - Александр Лысков

И это лицо запомнилось.

Я засунул папку в сумку, уже собрав волю в кулак и молодея перед опасностью.

Пришло в голову – найти ту пульку, которую я по пьянке швырнул в горца с бассейна на крыше, и тогда я, зачуханный репортёришка, окажусь весьма полезным для следствия, в обмен выторгую добавочную информацию у оперативников, и очерк выйдет взрывной.

Как только я застегнул сумку и перекрестился на дорожку, затемнение душевное улетучилось, опять открылся за окном высокий мир: чистое небо, разливающийся закат морковным соком обрызгивает деревья в парке, звонницу и мои пальцы на белом подоконнике.

Внизу, на земле, было уже гораздо темнее, чем у меня, на пятнадцатом этаже. Ещё ниже, у пруда, бездымно мерцал огонёк костра. А всегда белый дым из труб камвольного комбината был фиолетовым…

43

…С Ярославского шоссе я свернул на Кольцевую и погнал на юг.

Не любил радио в пути, слушал мотор, временами начинал сам петь. «Дремлют плакучие ивы», – не дальше этой, первой, строки, и глядел по сторонам.

Дорога двумя своими скользящими друг по другу кольцами машин напоминала огромный подшипник, на котором, шелестя, вращалась Россия, с туманностью далёкой Архары, со звёздочкой неведомой никому моей Синицыны и с тысячами других русских поселений.

Столица и провинция, как два инородных тела, как ось и колесо, соединялись, сживлялись через такие «шарики», как я, через людей двух русских начал – городского и деревенского, двух стихий, которые любили одинаково и столицу, и провинцию, принадлежали им обеим: одним боком к городу, другим – к деревне, смягчали трение в месте соединения, не допускали возгорания, расплавления, пожара…

За Битцей я повернул и поехал по неосвещённому Симферопольскому шоссе. В кабине тлели огоньки приборов. Воздушные сгустки от встречных грузовиков подбивали лёгкую «шестёрку» под бока.

Сзади то и дело сигналили, моргали фарами, требовали уступить дорогу люди в иномарках.

Я вслушивался в мотор и разбирал свои ощущения.

К сожалению, вовсе не испытывал я сейчас того усыпляющего блаженства дороги, когда пассажиром праздно сидел, стоял, лежал в поездах и автобусах. Езда неожиданно превратилась в работу. И пробуждался во мне после многолетней спячки технарь. Опять, как в молодости, располагалась в душе кинематика – все поршни и шатуны, шестерни и тяги, диски и клапаны «жигуля» подключились к нервам.

Словно к нелюбимой брошенной жене, возвращался я во времена, когда в рабочем посёлке под Архарой служил механиком в цехе, где рубили лес на щепу для целлюлозы и где я чертил эскизы запчастей, без вкуса к командной должности руководил слесарями и пил с начальником цеха технический спирт.

Инженерные знания и навыки, казалось, навек забытые, стали опять мучить меня здесь, в машине, – все эти допуски и посадки, пределы напряжения на срез и слом, вспоминались диаграммы и таблицы сопромата, законы гидравлики.

Я ехал и страдал от того, что не знал машину. Техник во мне оказался сильнее водителя. Я не мог дикарём «кататься». Только после того, как обползаю её, ощупаю каждую деталь, дожму каждую гайку, может быть, отпустит меня страх, похожий на угрызения совести перед этой конструкцией из железа, скованность моя ослабеет, и тогда я за рулём тоже буду упиваться дорогой.

А пока ехал я не быстрее восьмидесяти километров в час, обернув руль тряпочкой под потевшими ладонями.

Ехал, чуя впереди отменный газетный материал, и ужасался азарту писательства в себе: убили человека, – интересно!

Я вспомнил, как геройствовал Истрин на краю бассейна, как пел «Варяга» и как обречённо толкался эмбрион кадыка под тонкой кожей его горла.

Я ехал не спеша, и заря всю ночь тлела в зеркале заднего вида молочной розовостью.

В полях после спящей Тулы – города ненужных мигающих жёлтых светофоров – заметно рассвело.

Миновав поворот на Ясную Поляну, я свернул на песчаную обочину, выключил зажигание.

Эту липу приметил я с двух точек – с крыши дома Истрина, плавая в бассейне и совмещая вмятину от предупредительной пули в стенке с кромкой борта, и потом отсюда, с шоссе, добираясь до Тулы таким же ранним утром после вечеринки с богатым, а ныне покойным, бывшим таможенником.

Белела роса на траве в кювете. Несколько шагов до старого дерева – и джинсы намокли до пояса.

Баллистические расчёты оказались верными: под липой была оборудована лёжка. Я словно в берлогу заглянул, ещё тёплую от зверя. Осторожно ступил на кусок парниковой плёнки, присел и поднял винтовочную гильзу, уже холодную и мокрую.

Затем прилёг на полиэтилен и, глядя вдоль по свежей вырубке в кустах, увидел угол коттеджа Истрина, трубу ограждения в бассейне и встретился взглядом с собой, плавающим недавно там, в конце траектории пули, вылетающей из гильзы, которая теперь была зажата у меня в руке и воняла горелым порохом.

Пришлось даже тряхнуть головой, чтобы избавиться от жути воображаемого выстрела, от ощущения проломленного черепа – и ещё чего? Последнего бесконечного изумления? Страдания от неготовности к уходу?

Комар зудел возле уха, обещал укусить. Можетбыть, этотже комар минувшим вечером кружил здесь и над жестоким стрелком, а от хлопка и запаха гари испуганно юркнул в траву, пересидел и вот льнул теперь ко мне? Вмятины от локтей убийцы ещё не расправились на плёнке, и различимы были следы от мысков его ботинок в траве за подстилкой.

Я примерился. Локти установил во вмятины, оглянулся назад: мои кроссовки не доставали до отметин сантиметров десять. Стрелок был ростом под два метра и тяжёлый – подстилка в одном месте под локтем лопнула.

Добытые знания взволновали меня, как замысловатый кроссворд, когда после первого угаданного слова уже нет сил остановиться, весь ты устремляешься в лабиринт, долго петляешь там, изводя память до умопомрачения.

Я вскочил на ноги и, проскальзывая по мокрой плёнке, вышел к шоссе.

«Жигуль» запотел, как бутылка пива, вынутая из холодильника. С кузова накапало, на сухом песке обочины остались очертания машины.

Я немного прокатил вниз по склону, по узкой бетонной дороге, обсаженной молодыми акациями (наверно, Истрин мечтал годика через два аккуратно подстричь кусты, сделать зелёный бордюр), и на площадке у ворот остановился.

В тишине утра висячий металл завибрировал, под нажимом заскрежетал в петлях.

Во дворе, поднявшись по знакомым мраморным ступенькам к дубовым дверям, я позвонил.

Открыл охранник с ковбойской кобурой на растяжках.

– Привет, – сказал я. – Узнаёшь? Я к Александру Степановичу с телевизионщиками на прошлой неделе приезжал. Соболезную, как говорится.

– Заходите.

– Так просто? Ага, понимаю! Всех впускать – никого не выпускать. Оперативники за шторами в засаде прячутся?

– Он наверху, – сказал охранник.