В футбольном зазеркалье - Николай Кузьмин

После разговора с тренером прошел всего один день, а Скачков уже свыкся, что он временный человек в команде, и было удивительно, что раньше, еще совсем недавно, одна мысль об уходе на покой вызывала холодок под сердцем. Действительно, не одним футболом жив человек! Но вот что удивительно: в эти дни, когда Скачков жил и ощущал себя в команде как сторонний наблюдатель, игра его на поле обрела такую зрелость и неторопливую рассудочность, что было непонятно самому: откуда вдруг? Но он это чувствовал и видел – как бы неким взглядом на себя со стороны. Развитие игры угадывалось им за несколько ходов, он успевал оказываться в нужном месте, не напрягаясь, не расходуя напрасно сил. Больше того, в последних играх он стал угрозой для вратарей, как в свои прежние, так быстро закатившиеся годы. Ему увиделись проходы в обороне, они так и манили на рывок и не воспользоваться ими было бы грешно – он стал уверенно идти вперед и бил, бомбардировал ворота сильными настильными ударами. Эх, если бы сейчас отбросить лет пять-шесть или хотя бы не больная нога!

«А может быть, еще оттянем, поиграем?» – вспыхивала у него надежда. Молодые… что ж, они еще подождут, у них времени много. Но тут же спохватывался и мрачнел. «Что это со мной: истерика? То – уйду, то – остаюсь…» А ведь были грозные предостережения, из-за которых пострадала вся команда. Что это – ошибки, промахи? Конечно, и еще какие! За многие сезоны в спорте Скачков усвоил истину, что упрекать себя за промахи бесполезно. Необходимо их осмыслить настолько, чтобы не повторить в будущем. Но поди-ка, не повтори, если все видишь, понимаешь, а силы не те. Молодости не вернешь! Надо просто собираться с духом и решаться, отходить, давая место молодым. А так, тянуть на полсезона, на сезон – это все равно, что стоять у воды и ежиться, не решаясь на нырок. И едва он принял для себя окончательное решение, ему показалось, что события вдруг покатились с удивительной быстротой. За свою жизнь он сыграл несколько сотен матчей, но именно последние, в которых он доигрывал, прощался, становились ему дороги и памятны особенно. Он привык считать, что самые тяжелые и изнурительные матчи всегда впереди, но для него впереди уже ничего не ожидалось – все останется для других, для молодых. Для него же самого все, что он делает сейчас на поле, – все в последний раз. И, видимо, потому он с такою остротой переживал эту кромку своей спортивной жизни.

Дома у Скачкова узнали об его уходе на покой в канун отъезда команды в Минск и на Кавказ. Клавдия спросила:

– Геш, мне Вадим сказал, что ты бросаешь играть? Да? Вот новость? А чем ты станешь заниматься, милый?

В последние дни он сам только о том и размышлял. Отвечая Клавдии, он заметил, что станет заниматься тем же, чем и раньше. Она удивленно подняла тонкие подрисованные брови:

– Но раньше ты играл!

– Нет, раньше я работал.

– На заводе? Фи-и… как неинтересно. Это после всего-то! А твой диплом? (Скачков окончил физкультурный институт).

– Посмотрим, в общем, – ответил он уклончиво.

– Нет, Милый, надо что-то придумывать. Надо, надо, надо! Не спорь со мной, я лучше знаю.

Она как будто обрадовалась случаю впасть в безудержную деятельную горячку и, охлаждая ее пыл, он твердо заявил, что все давно продумано и решено.

– Я не знаю, с кем ты все продумывал, но со мной ты говоришь впервые. А я, не забывай, все-таки прихожусь тебе женой. И прошу тебя – перестань, пожалуйста, возражать и возмущаться! То слова не вытянешь, а то… Лучше всего – молчи и слушай. Не можешь как следует устроиться сам, предоставь это мне. И нечего делать удивленную физиономию! Нечего! В конце концов не забывай, что у тебя ребенок… Ну так вот. Скажи – разве ты не смог бы стать каким-нибудь… ну, скажем, спортивным комментатором? На том же телевидении? Смог бы, я знаю. Смог. Значит, в этом направлении и нужно пробивать. Валерия, например, уверяет, что у тебя ужасно фотогеничное лицо. Прямо герой-любовник! Но это шутка, я шучу… А серьезно – вот что. Я сегодня же поговорю с Сашкой Боксерманом. Сегодня же. А еще лучше – мы подъедем к нему с Валерией. Тебя, надеюсь, не завтра выгоняют?

Он побагровел и, наклонив голову, поднялся.

– Никто меня не выгоняет – понятно? Никогда не устраивался и устраиваться не хочу!

Она с изумлением оглядела его с ног до головы.

– Ну и нашел чем хвалиться! Я же хочу как лучше. Чем ты хуже других? Чем, я спрашиваю?

Эта манера наклоняться и втолковывать ему, как человеку недалекому умом, выводила Скачкова из себя.

– Не хуже и хуже быть не хочу! Понятно? – Ему хотелось закричать на весь дом, затопать ногами, даже хватить что-нибудь об пол, только бы сбить ее с самодовольного поучительного тона.

Наблюдая, как он сердится, Клавдия вздохнула с терпеливой мукой:

– Я вижу, говорить с тобой совершенно бесполезно. Ты ни-че-го не понимаешь в жизни и никогда не понимал. Да, ни-ког-да!.. О, только не кричи на меня! Тебе же надо начинать учиться жить. Это тебе не за мячиком бегать – пойми. В жизни, я имею в виду, в настоящей жизни, все гораздо сложнее. А впрочем, что с тобой говорить? Тебе ведь не втолкуешь. Как осел, как… дуб какой-то! Ладно, поезжай… куда вас там везут, а потом, когда поймешь, когда поумнеешь, может быть, даже спасибо скажешь.

В общем, отъезд команды оказался для Клавдии как нельзя кстати, проводив Скачкова, она осталась с твердым решением устроить его дальнейшую судьбу по-своему.

Придерживаясь за плечо Николая Ивановича, Скачков вглядывался вперед, карауля перекресток с фигурой работницы над угловым домом.

– Здесь, – сказал он, нажимая на плечо шофера. Автобус остановился за полквартала до перекрестка. Иван Степанович, писавший что-то в тетради, поднял голову и с недоумением посмотрел в окно.

– Геш – позвал он, – сиди, чего ты? Подвезем.

– Спасибо, – отозвался Скачков и спрыгнул в темноте с подножки. – Тут ближе.

Лязгнула, задвинулась, как металлическая штора, дверца, и освещенный изнутри автобус тронулся. Команда поехала на базу.

С тяжелой сумкой у ноги Скачков проводил прильнувшие к окошкам лица, помаячил на прощание рукой. Заметил – Федор Сухов, с которым сидели рядом, состроил кислую физиономию: дескать, завидую… Он тоже заикнулся, чтобы уйти домой, но сумрачный Иван Степанович, листавший всю дорогу свою клеенчатую тетрадку, досадливо мотнул щекой: сиди!

– По-нятно! – не слишком громко, чтобы не слышал тренер, сказал Федор и завернулся в плащ. От него еще там, в воздухе, попахивало, Скачков принюхивался и не верил: да где он ухитрился, с кем? Уж не с соседом ли, летевшим в отпуск с севера? Они с ним что-то слишком оживленно разболтались, а в Свердловске, где была посадка, расстались, как друзья до гроба.

«Локомотив» вернулся домой, прервав кавказское турне ради кубкового матча с ленинградцами. В Тбилиси, ожидая результата встречи бакинцев с ленинградцами, ребята слушали репортаж и гадали: кто выиграет? Удобней было бы, чтобы победа досталась бакинцам, тогда не пришлось бы прерывать поездку и для одной игры совершать далекий и утомительный конец домой. Но выиграли ленинградцы.