Легенды красного солнца. Книга 1. Ночи Виллджамура - Марк Чаран Ньютон

Действие наркотика, видимо, ослабевало, и быстро.

Трист медленно поднял руки и пошевелил пальцами. Пытаясь скрыть панику, он произнес:

–  Эй… я ведь только взглянул на твои картины… Они замечательные.

–  А теперь иди к кровати. – Она рассекла ножом воздух, словно подчеркивая свои слова. Вид у нее был смешной: с ножом и в одном корсете.

Он сделал, как она приказала. В сапоге у него был нож, но ему пока не хотелось вытаскивать его. Куда лучше было бы подчинить себе ее мысли, если только удастся проникнуть в ее мозг. Именно этому учили палачей – работать не с видимой частью личности, а проникать чуть глубже.

–  Я не хочу ничего плохого, Туя, – сказал он, заметив, что глаза у нее еще сонные.

Она ответила ему неуверенным взглядом, и он понял, что она сама не знает, что ей делать дальше. Нож она держала ближе к себе, а значит, нападать не собиралась.

Судя по всему, эти чудовищные картинки имели для нее особый смысл.

–  Расскажи мне о своем искусстве, – попросил он.

Переводя взгляд с нее на ее создания и обратно, он заметил, что они продолжают пульсировать. Она тоже повернулась к ним, и он не растерялся. Тем же подсвечником, которым тыкал в картину недавно, он ударил ее по голове, и она упала, но продолжала некоторое время стоять на коленях, так что ему пришлось хладнокровно нанести еще два точных удара по затылку.

Она застонала и рухнула ничком.

Нет. Не этого он хотел, она сама его вынудила, вот и пришлось прибегнуть к таким методам. Поставив подсвечник, он принялся шарить в ящиках ее ночного столика. Выбросив оттуда пару ремней, он крепко связал ее по рукам и ногам. Хватит уже ходить вокруг да около на цыпочках. Тут дело серьезное, и пора выяснить, что еще она задумала.

Он молча вышел из комнаты, бросив последний взгляд на ужасные холсты.

Час спустя связной на Гата-Сигр снабдил Триста новой порцией саннинди, достаточной для более длительного разговора с Туей.

Ее картины тревожили его, он хотел получить ответы.

Вернувшись, он застал ее там, где и оставил: на полу, в одном корсете. Бросив мокрый уличный плащ на стул, Трист посадил женщину спиной к стене и ощупал пальцами голову под волосами в поисках повреждения. Их не было, но она застонала в его руках и уткнулась в него, ища защиты, будто у любовника, – ирония ситуации не укрылась от его внимания. Запрокинув ей голову, он всыпал в ее горло еще саннинди.

Дожидаясь, пока она не очнется, он стоял перед картинами и дрожал. Ужас изображенного на них не отпускал его, и это несмотря на годы практики в пыточных камерах инквизиции. Просто здесь был другой ужас, невероятная, искусственная жизнь пульсировала перед ним с неожиданной силой. Он протянул руку и осторожно, одним пальцем, коснулся полотна. И тут же подумал, что это, должно быть, какая-то поганая культистская задумка коверкает чистое искусство дауниров. Но зачем Туя держит такие пакости у себя? Как она может спать по ночам, когда ее отделяет от них лишь тонкий слой ткани? Неужели она сама нарисовала оживающие картины? Или все же купила их у какого-нибудь культиста?

За его спиной раздался кашель, – видимо, часть порошка попала ей в дыхательное горло. Он шагнул к ней.

–  Как самочувствие? – спросил он.

Женщина глянула на него сквозь волосы, упавшие на лицо.

–  Ужасно, – прохрипела она и потрогала рукой макушку, где уже наливалась солидная шишка.

–  Хорошо, – сказал Трист. – А теперь расскажи мне всю правду.

Она убрала густую прядь волос за ухо.

–  Прежде всего как твое имя?

–  Туя Далууд.

–  Возраст?

–  Я… честно, не знаю, – ответила она.

–  Ладно, Туя Далууд. Я хочу, чтобы ты объяснила мне свои картины. Почему они кажутся живыми?

–  Потому что они живые.

–  Каков вопрос, таков и ответ… – пробормотал Трист. – Ладно, скажем иначе: как ты это сделала? – Он встал перед ней на колени, почти угрожая, однако со стороны казалось, что они вот-вот поцелуются.

–  Много лет назад я вступила в отношения с одним культистом. Короче, он дал мне соответствующий материал. Пару реликвий. И показал несколько приемов, которые позволяют вдохнуть жизнь в мои картины.

–  С чего бы культисту заботиться об этом? – ухмыльнулся он.

Она посмотрела ему в глаза:

–  С того, что он меня любил.

–  Ах да, – продолжал издеваться Трист. – Он пользовался твоим телом за деньги, это ведь называется у тебя любовью?

–  Все было совсем не так. Он заплатил мне только однажды, в самый первый раз…

–  Уверен, что это был далеко не самый первый, – сказал он, надеясь, что его сарказм спровоцирует ее на что-нибудь.

–  Почему вы так жестоки со мной? Я ведь ничего плохого вам не сделала.

–  Правда, – сказал он и медленно снял с нее путы. – Давай-ка немного пройдемся по твоей галерее, а?

Она объяснила ему все, каждую картину, от первого замысла до конечного воплощения.

Те, что Трист видел вначале, скрывали такие ужасы, которые ему не суждено было забыть никогда. То, что сначала показалось ему омерзительным, на деле обернулось жестоким, поскольку ее творения и в самом деле обладали жизнью, но ни в одной из привычных ему форм. Целый час она посвящала его в тайны своих картин, показывала, как из сплетения линий на них образуются тела. Бóльшую часть своих созданий она уже освободила, и они бродят теперь по архипелагу, прокладывая свои пути. Один образ заинтересовал его особенно: глиняная статуя лежащей собаки. Она водила головой, следя за каждым движением Туи, точно питалась ее присутствием. Пес был совершенно черным, весь, за исключением глаз, выражавших тончайшие эмоции. Разве может быть вещь, сделанная руками человека, живой? Это шло вразрез со всеми известными законами, со всеми религиозными верованиями, со всеми философскими учениями, которые он знал.

–  У меня есть еще один вопрос, – сказал Трист, когда часы на башне пробили тринадцать – полночь. – Зачем ты их рисуешь?

Она отвернулась к лампе, стоявшей на комоде, и стала глядеть на нее так, как, может быть, утопающий смотрит на огонь маяка.

–  Думаю, наверное, просто потому, что я могу. Вы и не представляете себе, какое это чувство – когда твои порождения начинают жить. Этого никто не представляет, поэтому не буду даже пытаться объяснить. Так предмет искусства обретает свою собственную жизнь. Помню, когда я была совсем молодой, мои работы часто упрекали в отсутствии жизни. Зато теперь я могу заставить что угодно выйти из полотна на волю и делать, что я захочу, – пусть недолго, пусть оно потом умрет, все равно. И я делаю это потому… наверное, потому, что я одинока. Я живу в большом городе, но я всем здесь чужая. Мои родные умерли много лет назад. Вся моя жизнь прошла здесь, мне некуда больше идти. Никто не ждет меня ни в деревне, ни на каком-нибудь Бором забытом острове, да и какие у меня шансы уцелеть там в холода? Нет, я так и останусь здесь, вечно посторонней. Зато так мне легче работать. Я знаю, что, покончив со мной, мужчины возвращаются домой, к своим женам, семьям, и вряд ли кому-то из них понравилось бы, поздоровайся я с ним на улице. Вот почему каждый новый человек, появляющийся в моей спальне, делает меня еще более чужой, еще более одинокой. Добавляет мне новый шрам.