Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

Возвратившись в Мангазейск, Рябушкин с удвоенной активностью начал бичевать в своей газете «партократию» и «мятежников». А на одном из собранных им митингов (не отличавшимся, впрочем, многолюдством) даже заявил:

– Кончилось время партийного тоталитаризма! Мятеж партократов и кэгэбэшников провалился! И теперь мы их призовем к ответу – всех! – и тут, для большей патетики, он повернулся в сторону здания обкома и обратился к его обитателям. – Слышите, вы! Вам не уйти от заслуженного возмездия! Никому! Ни старым зубрам, ни их молодым пособникам, вроде Гимазисламова!

Вскоре после сих пафосных слов митинг завершился, а его участники разбрелись по домам, но сами эти слова стали достоянием мангазейской истории. На протяжении многих лет местные придворные краеведы и журналисты по многу раз и в самых трагических тонах описывали это выступление Рябушкина, который «не остановился перед тем, чтобы призвать толпу своих погромщиков-демократов к физической расправе над Камилем Бухаровичем и членами его семьи, которым только чудом удалось спастись».

А вскоре после этого Камиля Гимазисламова Ельцин назначил губернатором Мангазейской области. Кандидатуру Рябушкина никто не рассматривал всерьез: местная номенклатура видеть его во главе региона не хотела ни при каких раскладах. А на старого секретаря обкома и его ближний круг, запачкавшихся об ГКЧП, не соглашалась Москва. В итоге сошлись на серой и потому компромиссной фигуре аппаратчика Гимазисламова. Рябушкину, однако, подсластили пилюлю, дав небольшую должностишку в Москве, куда он немедленно и с концами отбыл.

Камиль Бухарович хотя и позиционировал себя как безпартийного технократа, благополучно сохранил (чтобы не сказать – законсервировал) весь старый советский управленческий кадр. И даже молодое пополнение, приходившее в областную администрацию, в большинстве случаев прибывало все с того же исторического факультета мангазейского педагогического вуза. В результате структура местной власти напоминала что-то среднее между клубом ветеранов КПСС и кружком однокашников Гимазисламова, вокруг которых вились юные подмастерья, воспитанные теми же самыми профессорами и доцентами, что и сам губернатор.

Среди этих наставников молодежи самым влиятельным был проректор по науке мангазейского педагогического университета, доктор исторических наук Михаил Васильевич Александров. Он был лично знаком со всем первым эшелоном областной власти, причем многие представители оного эшелона (включая и Гимазисламова) прошли в свое время через его археологическую экспедицию и относились к нему с чуть ли не сыновним почтением. Поэтому к губернатору он мог прийти на прием без дополнительного согласования, а его авторитета хватало даже и для того, чтобы по мелочи интриговать во властных коридорах Мангазейска. Причем последнее с недавних пор стало для Михаила Васильевича весьма важно.

Почему важно? Все дело в том, что в своих научных штудиях он уже давно достиг потолка. Открытое им поселение эпохи позднего палеолита за двадцать пять лет исследований было описано вдоль и поперек, и никаких научных сенсаций тут явно не предвиделось. Конечно, можно было бы на том и успокоиться, довольствуясь имеющимся статусом и важно раздувая бородатые щеки (как и полагается археологу, Александров был бородат) на открытии очередной «межрегиональной» научно-практической конференции. Но Михаилу Васильевичу этого было мало. Его безпокойное сердце и сумеречный разум манили широкие горизонты. А обрести их в Мангазейске он мог только в одной сфере – сфере общественно-политической деятельности.

Этим-то и объяснялся неуемный зуд деятельности, который охватил седовласого профессора в последние годы. Он просыпался в ночи с мыслью, что множество достойнейших людей, живших в Мангазейске, ныне незаслуженно забыто. И утром начиналась кампания за установку памятных досок. Затем на Александрова находило озарение, что для развития Мангазейской области нужно провести межэтническую конференцию, а на конференции – принять резолюцию. И начиналась подготовка к конференции. А после Михаилу Васильевичу приходило на ум, что срочно необходимо подписать какую-нибудь декларацию. И так постоянно, в режиме нон-стоп.

Владыка Евграф, успевший до своей архиерейской хиротонии послужить белым священником в Мангазейске, очень хорошо понимал нравы местной верхушки – что властной, что, с позволения сказать, интеллектуальной. И быстро подобрал ключик и к тем, и к другим. Сделать это было не так уж сложно. Во-первых, на Евграфа работал его статус советского аристократа: тот факт, что он был сыном генерала КГБ и в свое время окончил МГИМО, вызывал почтение у всего мангазейского истеблишмента. Во-вторых, интеллигентская среда была Евграфу близка и понятна, и он сразу же догадался, на какие кнопочки нужно нажать, чтобы снискать расположение профессора Александрова. Тот просто благоговел перед человеком, закончившим в свое время МГИМО. И даже тот факт, что после этого он стал епископом – а это в глазах вскормленного на диамате Александрова было чем-то средним между психическим расстройством и моральной деградацией – не мог этого благоговения вытравить. Со своей стороны, Евграф старался всячески подчеркнуть свое уважение к Александрову: частенько сам заезжал к нему в вуз, подолгу с ним беседовал и почти никогда не спорил. Михаилу Васильевичу это льстило чрезвычайно, и очень скоро он впал в состояние платонической влюбленности в Евграфа. Настолько, что даже написал в его честь белый стих, предварив его словами: «Посвящается епископу Евграфу, мною уважаемому, закончившему когда-то МГИМО». И даже принял участие в установке нескольких поклонных крестов. (Вообще Александрову были свойственны резкие перепады настроения, о чем хорошо знали его студенты, ученики, коллеги и врачи из местной психбольницы, где он инкогнито проводил до полутора месяцев в году.)

И вот в Мангазейск прибыл Евсевий. В глазах и Михаила Васильевича, и Камиля Бухаровича – в общем, лучших людей города по официальной версии – он был изначально куда менее интересным персонажем, чем его предшественник. Родился в деревенской семье, а не в номенклатурной (фи!), учился только в духовных школах, а не в престижных советских вузах (еще раз фи!). Чтобы завоевать то уважение, которым пользовался ранее Евграф, ему нужно было приложить очень серьезные усилия: регулярно встречаться с вышеназванными лучшими людьми, всячески их словесно ублажать и с ними советоваться. Но Евсевий, большую часть своей сознательной жизни проведший в монастырях, своим новым общественным статусом был поначалу почти травмирован. От него постоянно требовалась публичная активность, он же стремился скрыться от всего мирского. И даже на очень важные, обязательные встречи старался лишний раз не приезжать. Что же касается встреч менее важных – с тем же Александровым, – то их он просто игнорировал.

В результате Михаил Васильевич на него не на шутку осерчал. Что этот деревенский мракобес о себе возомнил! Он, известный и уважаемый ученый, готов с ним общаться – а тот не приезжает! Не встречается! Не выражает почтения! «Евграф был другой!» – с презрительной горечью отзывался о новом епископе Александров. Вскоре эта позиция стала общей для всей нецерковной мангазейской интеллигенции. Но это было еще полбеды.

Вторая половина появилась тогда, когда этот самый мракобесный деревенский выскочка заявил, что собирается строить в Мангазейске собор. Причем не на окраине или за городом, с чем Александров и иже с ним еще готовы были бы смириться, а в самом центре города. На худой конец – на месте стадиона «Ударник». Это показалось уже очевидной наглостью и Михаилу Васильевичу, и его сановным воспитанникам.