Бесы - Федор Достоевский

– Несмотря на то что в новом суде ему за дворянскую личнуюобиду пятнадцать рублей присудили бы-с, хе-хе-хе!

– Нет, это я вам скажу тайну новых судов, – приходил висступление третий. – Если кто своровал или смошенничал, явно пойман и уличен –беги скорей домой, пока время, и убей свою мать. Мигом во всем оправдают, идамы с эстрады будут махать батистовыми платочками; несомненная истина!

– Истина, истина!

Нельзя было и без анекдотов. Вспомнили о связях НиколаяВсеволодовича с графом К. Строгие, уединенные мнения графа К. насчет последнихреформ были известны. Известна была и его замечательная деятельность, несколькоприостановленная в самое последнее время. И вот вдруг стало всем несомненно,что Николай Всеволодович помолвлен с одною из дочерей графа К., хотя ничто неподавало точного повода к такому слуху. А что касается до каких-то чудесныхшвейцарских приключений и Лизаветы Николаевны, то даже дамы перестали о нихупоминать. Упомянем кстати, что Дроздовы как раз к этому времени успели сделатьвсе доселе упущенные ими визиты. Лизавету Николаевну уже несомненно все нашлисамою обыкновенною девушкой, «франтящею» своими больными нервами. Обморок ее вдень приезда Николая Всеволодовича объяснили теперь просто испугом прибезобразном поступке студента. Даже усиливали прозаичность того самого, чемупрежде так стремились придать какой-то фантастический колорит; а об какой-тохромоножке забыли окончательно; стыдились и помнить. «Да хоть бы и стохромоножек, – кто молод не был!» Ставили на вид почтительность НиколаяВсеволодовича к матери, подыскивали ему разные добродетели, с благодушиемговорили об его учености, приобретенной в четыре года по немецкимуниверситетам. Поступок Артемия Павловича окончательно объявили бестактным:«своя своих не познаша»; за Юлией же Михайловной окончательно признали высшуюпроницательность.

Таким образом, когда наконец появился сам НиколайВсеволодович, все встретили его с самою наивною серьезностью, во всех глазах,на него устремленных, читались самые нетерпеливые ожидания. Николай Всеволодовичтотчас же заключился в самое строгое молчание, чем, разумеется, удовлетворилвсех гораздо более, чем если бы наговорил с три короба. Одним словом, всё емуудавалось, он был в моде. В обществе в губернском если кто раз появился, то ужспрятаться никак нельзя. Николай Всеволодович стал по-прежнему исполнять всегубернские порядки до утонченности. Веселым его не находили: «Человекпретерпел, человек не то, что другие; есть о чем и задуматься». Даже гордость ита брезгливая неприступность, за которую так ненавидели его у нас четыре годаназад, теперь уважались и нравились.

Всех более торжествовала Варвара Петровна. Не могу сказать,очень ли тужила она о разрушившихся мечтах насчет Лизаветы Николаевны. Тутпомогла, конечно, и фамильная гордость. Странно одно: Варвара Петровна в высшейстепени вдруг уверовала, что Nicolas действительно «выбрал» у графа К., но, ичто страннее всего, уверовала по слухам, пришедшим к ней, как и ко всем, поветру; сама же боялась прямо спросить Николая Всеволодовича. Раза два-три,однако, не утерпела и весело исподтишка попрекнула его, что он с нею не такоткровенен; Николай Всеволодович улыбался и продолжал молчать. Молчаниепринимаемо было за знак согласия. И что же: при всем этом она никогда незабывала о хромоножке. Мысль о ней лежала на ее сердце камнем, кошмаром, мучилаее странными привидениями и гаданиями, и всё это совместно и одновременно смечтами о дочерях графа К. Но об этом еще речь впереди. Разумеется, в обществек Варваре Петровне стали вновь относиться с чрезвычайным и предупредительнымпочтением, но она мало им пользовалась и выезжала чрезвычайно редко.

Она сделала, однако, торжественный визит губернаторше.Разумеется, никто более ее не был пленен и очарован вышеприведеннымизнаменательными словами Юлии Михайловны на вечере у предводительши: они многосняли тоски с ее сердца и разом разрешили многое из того, что так мучило ее стого несчастного воскресенья. «Я не понимала эту женщину!» – изрекла она ипрямо, с свойственною ей стремительностью, объявила Юлии Михайловне, чтоприехала ее благодарить. Юлия Михайловна была польщена, но выдержала себянезависимо. Она в ту пору уже очень начала себе чувствовать цену, даже, можетбыть, немного и слишком. Она объявила, например, среди разговора, что никогданичего не слыхивала о деятельности и учености Степана Трофимовича.

– Я, конечно, принимаю и ласкаю молодого Верховенского. Онбезрассуден, но он еще молод; впрочем, с солидными знаниями. Но всё же это некакой-нибудь отставной бывший критик.

Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что СтепанТрофимович вовсе никогда не был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в еедоме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишкомизвестными всему свету», а в самое последнее время – своими трудами поиспанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецкихуниверситетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом,Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.

– О дрезденской Мадонне? Это о Сикстинской? ChèreВарвара Петровна, я просидела два часа пред этою картиной и ушларазочарованная. Я ничего не поняла и была в большом удивлении. Кармазинов тожеговорит, что трудно понять. Теперь все ничего не находят, и русские иангличане. Всю эту славу старики прокричали.

– Новая мода, значит?

– А я так думаю, что не надо пренебрегать и нашею молодежью.Кричат, что они коммунисты, а по-моему, надо щадить их и дорожить ими. Я читаютеперь всё – все газеты, коммуны, естественные науки, – всё получаю, потому чтонадо же наконец знать, где живешь и с кем имеешь дело. Нельзя же всю жизньпрожить на верхах своей фантазии. Я сделала вывод и приняла за правило ласкатьмолодежь и тем самым удерживать ее на краю. Поверьте, Варвара Петровна, чтотолько мы, общество, благотворным влиянием и именно лаской можем удержать их убездны, в которую толкает их нетерпимость всех этих старикашек. Впрочем, ярада, что узнала от вас о Степане Трофимовиче. Вы подаете мне мысль: он можетбыть полезен на нашем литературном чтении. Я, знаете, устраиваю целый деньувеселений, по подписке, в пользу бедных гувернанток из нашей губернии. Онирассеяны по России; их насчитывают до шести из одного нашего уезда; кроме того,две телеграфистки, две учатся в академии, остальные желали бы, но не имеютсредств. Жребий русской женщины ужасен, Варвара Петровна! Из этого делаюттеперь университетский вопрос, и даже было заседание государственного совета. Внашей странной России можно делать всё, что угодно. А потому опять-таки лишьодною лаской и непосредственным теплым участием всего общества мы могли бынаправить это великое общее дело на истинный путь. О боже, много ли у нассветлых личностей! Конечно, есть, но они рассеяны. Сомкнемтесь же и будемсильнее. Одним словом, у меня будет сначала литературное утро, потом легкийзавтрак, потом перерыв и в тот же день вечером бал. Мы хотели начать вечерживыми картинами, но, кажется, много издержек, и потому для публики будут однаили две кадрили в масках и характерных костюмах, изображающих известные литературныенаправления. Эту шутливую мысль предложил Кармазинов; он много мне помогает.Знаете, он прочтет у нас свою последнюю вещь, еще никому не известную. Онбросает перо и более писать не будет; эта последняя статья есть его прощание спубликой. Прелестная вещица под названием: «Merci». Название французское, но оннаходит это шутливее и даже тоньше. Я тоже, даже я и присоветовала. Я думаю,Степан Трофимович мог бы тоже прочесть, если покороче и… не так чтоб оченьученое. Кажется, Петр Степанович и еще кто-то что-то такое прочтут. ПетрСтепанович к вам забежит и сообщит программу; или, лучше, позвольте мне самойзавезти к вам.