Музей моих тайн - Кейт Аткинсон

Следующей зимой, когда ей было тридцать шесть лет, она родила сына, которого назвали Натаном — в честь отца Пита Доннера.

Натан был совсем не похож на единоутробного брата — единственной общей чертой у них была пухлая, как у девочки, нижняя губа. Такая была у Ады, а до того — у ее матери. Мальчики очень дружили и, когда Эдмунд был помоложе, все время говорили о том, что когда-нибудь будут вместе работать на ферме. Но потом Эдмунд уехал в Торонто, изучать английский язык в университете, и Натан боялся, что Эдмунд останется в городе. Когда семье сообщили, что Эдмунд не вернулся из боя, Натан несколько недель был не в себе, потому что не мог представить себе будущее без Эдмунда.

Но будущее все равно настало своим чередом, и Натан вырос и женился, и у него появилось двое детей. Старшая, Элисон, выучилась на юриста и переехала в Оттаву, работать на правительство. Вскоре после ее отъезда Натан погиб от несчастного случая на ферме. Пит Доннер к этому времени уже умер — еще в пятидесятых, от рака легких. Элисон вечно смеялась и говорила, что никогда не выйдет замуж и не будет работать на ферме. Но ее брат Энди работал на ферме, и стал управлять ею после смерти отца, и женился на девушке из Виннипега по имени Тина.

Шел 1965 год. К тому времени Лилиан перебралась из большого дома в старую хижину Клауса и Йозефа, которую Энди заново обустроил для нее. Лилиан говорила, что ждет смерти, но до смерти ей было еще далеко — если совсем точно, десять лет, за которые артрит искривил ее и согнул в неуклюжую и неудобную позу.

* * *

Тина, жена Энди, часто приходила вечерами посидеть с Лилиан. Тина родила трех мальчиков, одного за другим. Старшего, Эдди, назвали в честь Эдмунда, потом были близнецы, Нат и Сэм, а сейчас она ждала четвертого. Она шутила, что приходит к Лилиан, только чтоб укрыться от шумных мальчишек, хотя обе знали, что это неправда. Лилиан любила Тину больше всех на свете — Тина была очень красивая, с ясными глазами, фигурой как у статуэтки и светлыми волосами, которые она обычно стягивала в хвостик, так что проступал четкий и сильный костяк лица. Летом Тина вся покрывалась веснушками, словно ее побрызгали золотой краской, но зимой у нее кожа была белая, как молоко; Тина так бурлила энергией, что та как будто переливалась через край и немножко ее оставалось в хижине, когда Тина убегала обратно в дом. Лилиан казалось, что у Тины, как когда-то у Альберта, внутри больше света, чем у обычных людей.

Как-то весенним утром, когда Тина уже дохаживала четвертую, и последнюю свою беременность, она выглянула из окна кухни и увидела, что из хижины идет дым. Она крикнула матери Энди, которая жила с ними, чтобы та присмотрела за мальчиками, и, тяжело переваливаясь, побежала к хижине, но, добежав, увидела, что Лилиан у двери жжет на жаровне бумаги из картонного ящика, стоящего рядом. Обугленный обрывок взлетел с огня и приземлился у ног Тины. Она прочитала: «Я собиралась написать, но…» — все остальное сгорело.

— Я решила прибраться перед смертью, — бодро прокричала Лилиан.

— Надеюсь, ты подождешь помирать, хотя бы покуда ребенок не родится, — неодобрительно сказала Тина, но Лилиан только засмеялась:

— Не загадывай!

Она подкинула в жаровню еще бумаг, улыбнулась на резком весеннем солнце и сказала:

— Я и так уже слишком долго прожила. Когда я умру, то попаду туда, где мои дети, а любая мать только того и хочет, чтоб быть со своими детьми.

— Но не все время, — засмеялась Тина.

Когда Лилиан закончила, они вошли в хижину, и Тина сделала им обеим какао.

— Я хочу тебе кое-что дать.

Лилиан достала фотографию, которая всегда стояла у нее на комоде в красивой серебряной рамке, и вложила в руки Тины Доннер. Тину всегда волновала эта фотография, пронзительный портрет умерших брата и сестры: у Тины был брат, который погиб от несчастного случая в детстве. Получив фотографию, Тина едва удержалась от слез — не только потому, что ей было грустно глядеть на умерших детей, но и потому, что, значит, Лилиан в самом деле собралась умирать.

Уходя, Тина погладила себя по животу:

— Я знаю, это опять будет мальчишка, — мне просто не судьба иметь девочек. Как бы мне его назвать?

Лилиан подумала и сказала:

— Может, назвать его в честь отца Эдмунда?

* * *

На похоронах Тина Доннер выплакала все глаза, и люди говорили, что очень трогательно видеть такую привязанность молодой женщины к старухе. Хотя это говорили в основном старухи.

— Я ее по-настоящему любила, — сказала Тина, качая головой, и Энди Доннер обнял ее и сказал:

— Я знаю, милая.

Потом все поехали на ферму, где Доннеры устроили отличное угощение, и все говорили, что не видывали столько народу зараз — даже на свадьбе. Поминки вышли не грустные, а бодрые, потому что ведь Лилиан была очень старая и прожила совсем неплохую жизнь, особенно если сравнить с другими. И к тому же Доннеры радовались рождению очередного сына, и Энди Доннер поднял бокал и предложил выпить за бабушку, и его сестра Элисон тоже произнесла тост — в честь новорожденного, Джека.

Мои похороны — очень душещипательное мероприятие. Гроб стоит в проходе прекрасной старой церкви, Святой Троицы на Гудрэмгейт, с двускатной крышей и старомодными огороженными скамьями. В церкви толпятся скорбящие. Птичьи трели доносятся в открытую дверь, через которую виднеются волшебные зеленые просторы английских холмов и лесов. Они тянутся насколько хватает глаз и даже чуточку дальше. Открытый гроб усыпан благоуханной сиренью и снежным цветом боярышника, так что я похожа на майскую королеву. Люди на цыпочках подходят ко мне и любуются моей алебастровой кожей и волосами цвета воронова крыла — после смерти волосы загадочным образом стали гуще и темнее, так что роскошными агатовыми волнами спадают на лавандовую подушку в гробу.

— Она была такая красивая, — бормочет один из скорбящих, изумленно качая головой.

— И ее совсем никто не понимал, — добавляет кто-то другой. — Если бы только мы вовремя поняли, какая она особенная.

— И талантливая, не забывайте, — добавляет третий голос, и все стоящие у гроба скорбно и согласно кивают.

Церковь забита народом — здесь не только друзья и родные, но и люди, которых я не знала при жизни: мой большой поклонник Леонард Коэн, вдохновенный Теренс Стэмп.[60]Мария Каллас поет «J’ai perdu mon Eurydice».[61]Банти сидит с краю скамьи, покаянно мотая головой. «Может быть, если бы ее не подменили при рождении, этого никогда не случилось бы», — тихо говорит она сидящему рядом с ней мистеру Беллингу.