Кубанские зори - Петр Ткаченко

Земляки В.Ф. Рябоконя на хуторе Лебеди и в станице Гривенской всегда были уверены в том, что Василия Федоровича не расстреляли…

Что же это были за такие веские причины, из-за которых В.Ф. Рябоконь все-таки уцелел? Можно предположить, что, скорее всего, это было связано с тайной золота Рады. Кроме того, от старожилов мне стало известно, что такое невероятное воскрешение и появление В.Ф. Рябоконя на Кубани через двадцать пять лет сопровождалось тщательным наблюдением за ним органами государственной безопасности. Что стояло за этим, какую тайну унес с собой Василий Федорович Рябоконь, остается загадкой и восемьдесят пять лет спустя…

Уцелевшие все-таки во всех несчастьях старожилы рассказывали, что после выхода людей из плавней там еще долгое время бродили брошенные ими, одичавшие кони. Они шумно шарахались по камышам, заслышав приближение человека, боясь его пуще всякого зверя. Видно, кони учуяли, что с людьми произошло что-то неладное, и теперь их надо опасаться более всего. Они так и не вышли к людям, так и пропали в камышовых топях и на глухих грядах. Лишь иногда на этих грядах, поросших терновником, рыбаки находили потом среди бурьяна их белые, обкатанные ветрами и временем, кости. Порой рядом попадалось истлевшее седло, рассыпавшееся в труху при первом прикосновении. Поржавевший кинжал или шашка — бесполезное и теперь уже ненужное железное оружие… — Молчаливо склонялись они над этими скорбными останками, думая, что, может быть, кого-то из их родни носил этот конь. Вздохнув, садились в байды и уплывали притихшие, словно боясь вспугнуть внезапно проснувшееся в душах неотступное и томительное чувство вины и тревоги.

Где-то до шестидесятых годов в этих прибрежных хуторах и станицах еще жили странные люди с безумным блеском в глазах на уже потухающих лицах. Их называли рябоконевцами. Сторонящиеся других людей, они в одиночестве подолгу пропадали на берегах лиманов, словно кого-то поджидая. Они, оставаясь глухими к происходящему вокруг, действительно ждали на берегу своих, будучи уверенными в том, что те не погибли, а все еще скрываются в плавнях и, рано или поздно, придут, вернутся в родные хаты. Своих из плавней они, разумеется, так и не дождались. Теперь уже и этих чудаковатых людей не осталось. И некому больше рассказать о том, как здесь жили и умирали люди, не понимая вполне, кому они помешали на этом, таком обширном свете…

Пока составлял эту повесть из того, что еще осталось, каким-то чудом уцелела, завершилась, возбужденная мной, судебная тяжба по реабилитации Василия Федоровича Рябоконя — пришло решение Верховного суда (от 23.09.2002) в ответ на мою кассационную жалобу, с которой я туда обращался. Но сначала Краснодарская краевая прокуратура отказала в реабилитации Василия Федоровича Рябоконя потому, что «он осужден за общеуголовное преступление». Потом президиум Краснодарского краевого суда признал его виновным в том, что в июне 1920 года, в разгул террора, при задержании он скрылся и ушел в плавни. То есть смел сопротивляться, не подставил покорно свою буйную голову на отсечение. Крепка же в России память, если и более чем через восемьдесят лет об этом все еще помнится…

Примечательно, что в 1920 году пытались арестовать его не как бандита, а как казака и офицера. Доказательство тому — приговор 1924 года, где он не обвиняется ни в чем, совершенном в 1920 году…

При этом обстоятельства «общеуголовного преступления» отметаются напрочь, в то время как они многое объясняют. А состояли они в том, что свое «общеуголовное преступление» В.Ф.

Рябоконь предпринял в ответ на террор, массовый захват заложников, их высылку и расстрел. Если наше право и сегодня посчитает В.Ф. Рябоконя «бандитом», то это по крайней мере странное право, ибо без всякой правовой оценки остаются десятки, если не сотни семей заложников (один из списков я привел в повести), пострадавших безвинно… Здесь общим и безнадежно запоздалым, чисто декларативным осуждением репрессий обойтись невозможно.

Ясно, что «бандитизм» Рябоконя, его сопротивление стало естественным ответом на те «революционные преобразования», которые проводились, на то безумие по переделке, «перековке» народа, которое было предпринято в России. Странная во всем этом обвинении логика, точнее, отсутствие ее и всякой причинно-следственной связи. Суд земной и Суд Божий не в ладах все еще у нас в России…

Из этой странной нелогичности выходит единственный вывод: насилие в России все еще продолжается. Конечно, в иных формах и в иных идеологических мотивациях, согласно новому «велению времени», но продолжается… При этом народный характер, естественно, не нужен. Он — самая большая опасность, поскольку самим фактом своего существования обнажает и обличает суть происходившего и происходящего. Именно поэтому Василий Федорович Рябоконь все еще остается опасным…

Пантелеймона Дудника, Омэлька Дудку, как его чаще звали, арестовали в 1937 году. Хуторяне тогда удивлялись, недоуменно спрашивая друг друга: а этого за что арестовали, ведь он слыл вроде бы героем, бравшим самого Рябоконя? Оказалось, что взяли его не за политику, а «за бэкив». Попытался хитрый Омэлько увести колхозных волов, посягнул на социалистическую собственность, вот его и взяли. Вороватым был Дудка… Не помогли ему и заслуги, его, можно сказать, героическое прошлое.

В 1936 году умер Тит Ефимович Загубывбатько. После ареста Рябоконя он покинул родные края. Может быть, учуял умный Тит, что на Кубани грядет голод, или просто так совпало, ведь он работал в агрокомбинате и там, куда его посылали. Жил он в Карелии, сначала в селе Керети, а потом в Кандалакше. Позже, приехав в отпуск на Кубань, поработал в Приазовском зерносовхозе заместителем директора. Потом получил назначение в Азербайджан — директором зерносовхоза в село Канышлаг. Сначала уехал один, а потом туда перебралась и вся семья. Жена Мария Яковлевна, та самая восемнадцатилетняя Маня, которая вышла в 1929 году замуж за сорокалетнего Тита Ефимовича, дочь Якова Казимирова, которого в мае 1924 году убили рябоконевцы в ночной перестрелке в станице Новониколаевской. Уехала с крохотными сыновьями Леней и Севой и своей семнадцатилетней сестрой Павлиной.

Там они жили хорошо, но вскоре зерносовхоз признали нерентабельным и ликвидировали. Тит Ефимович организовал погрузку сельскохозяйственной техники на железнодорожные платформы, а сам заболел. Заболел внезапно и тяжело.

Что-то случилось с ним непонятное. По природе своей оптимист, обладающий предусмотрительностью, осторожностью и даже изворотливостью, Тит Ефимович как-то сразу сник, утратив ко всему интерес. Может быть, в этой злой жизни, которую он, казалось, перехитрил, ему вдруг со всей беспощадностью открылась простая истина, которую не так просто было осознать и невозможно смириться: вся его жизнь, которой так дорожил и ради ее сохранения шел на любые жертвы, имела смысл и значение только в кругу тех людей, с кем он жил на родном хуторе, среди ровесников, с которыми входил в эту страшную смуту и хоронился по плавням, не предполагая, как обойдется со многими из них судьба. Без них и его жизнь теряла былую ценность и значение. Без них ему теперь не особенно хотелось и жить…

Какая досада. Как он мог не догадаться об этом раньше, зачем эта истина со всей беспощадностью открылась ему только теперь, так запоздало? Знай он это раньше, может быть, все сложилось бы иначе…