Крепостной Пушкина 3. Война - Ираклий Берг

новое назначение вольный сын Дона резонно соотнес со своим добрым отношением к «благородию», отчего душа его жаждала проявить часть своей широты. Трое суток несчастный граф провел фактически в плену у казаков, старавшихся влить в него как можно больше спиртного.

— Ты тоже енералом будешь, верь моему слову! — гудел Кондратий сонно кивающему Стёпе, — ух, чую, крепка наша участь! Ты пей, благородие, пей! Не барыня, не растаешь.

Казак был почти в совершенном восторге. Его подручные тоже. Он алкогольной смерти Степана спасло только то, что Кондратий был вынужден заняться подготовкой к походу и выпустить его.

Придя немного в себя, сын Помпеевич вернулся в посольство и не узнал его. Сейчас здесь был военный штаб, полный каких-то деловито сновавших офицеров и важных генералов с ледяными глазами.

— А, граф! — выручил появившийся Пушкин с папкой бумаг под мышкой. — Идите за мной.

— Куда пропал! — зашептал Александр едва затворив дверь небольшой комнатки, используемой как подобие чулана. — Совсем головой тронулся с казаками пить?

— Вы знаете? — жалобно промямлил граф и полковник.

— Ещё бы! Государь каждый день начинает с вопроса куда ты делся.

— Не государь, а князь Преобра…

— Не валяй дурака. И так весь город на ушах стоит.

— Что так, Александр Сергеевич? С секретностью не заладилось? Понимаю.

Пушкин выглядел откровенно уставшим.

— Какая уж тут секретность. Ей и не пахнет.

— Как там аудиенция то? — припомнил Стёпа.

— Великолепно. — Пушкин сел на большой тюк со сложенным бельём. — Со мной творятся страшные вещи, Стёпа.

— Какие? — насторожился тот.

— Я стал понимать чиновников.

— Так ведь вы и так давно…

— То не то, то иное! — с досадой перебил Пушкин. — Доселе я думал иначе. Что я не как те… а вышло, что так.

— С вами и впрямь творятся страшные дела, — с самым серьезным видом подтвердил Стёпа, — вам изменяет даже слово. Вас ли я вижу, Александр Сергеевич⁉ Кто вы и куда дели настоящего Пушкина?

— Меня, меня, можешь не сомневаться, — невольно рассмеялся тот, — но правда твоя, что-то неладное со мною.

— Быть может, это болезнь. — предположил Степан. — Прошу вас, опишите симптомы.

— Нетрудно. Раньше мне часто доставалось. Здесь не так, тут не то… хотя в труде, тебе известно, себя не щажу. Но никогда не удавалось делать так, чтобы избегать нареканий. Любой мой замысел, любая мысль, кажущаяся мне гениальной, сыпалась в прах под аргументами людей…более опытных. Я утешал себя, что это некая игра. Начальство недовольно для того, чтобы никто не почивал на лаврах. И вот вдруг здесь я перестал понимать, что именно делаю. Однако, стоило мне осознать этот факт, как я перестал вызывать недовольство.

— Вы перестали совершать ошибки. Причина ясна как Божий день — невозможно ошибаться без понимания что именно делаешь. Вы просто не увидите недочётов.

— Так то я, но ведь совсем другое когда…

— Тсссс, молчите, — прикрыл глаза Степан с лукавой улыбкой. Пушкин опомнился.

— Скажите лучше, что дальше? Судя по увиденному, мы идём на войну?

— Разумеется. Только не мы, не пускает меня государь.

— Тоже верно.

— Тебе легко говорить, ты нынче в полковниках…а мне здесь сидеть?

— Всё-таки просветите меня, Александр Сергеевич. — попросил Степан. — Как обстоят дела?

— Воинственно, граф, воинственно.

* * *

Николай поймал себя на мысли, что не верит ни единому слову турецких союзников. Иначе и быть не могло. Недоверчивость — удел королей, но личные свойства характера всегда протестовали в нем против столь нужного подхода к информации. Нужно верить хотя бы кому-то, думал император, иначе можно сойти с ума. Лгали все. Министры и военные, интенданты и коменданты, купцы и крестьяне, даже в семье своей ему виделась фальшь. Какая-то часть окружавшей его лжи считалась своими авторами «во благо», но оттого не становилась правдой. Иногда становилось смешно, порою было не до смеха. Время от времени кто-нибудь решался «сказать правду», выложить как на духу по некоему вопросу, но добивался противоположного эффекта. Николай деликатно благодарил, не испытывая внутренне ничего кроме гадливости к этому человеку. Так не бывает, рассуждал он, чтобы здесь было действительно большее, чем желание повлиять на меня с вполне конкретной личной целью. Выходило, что правда есть маневр лжи, а владеющий подобными навыками — особенно ловкий лжец. Получалось, что те кто лгут особо не скрывая — самые честные люди.

Османский визирь таким образом выбрал наименее удачный подход к Белому Царю. Считая, что вполне понимает европейцев, Рауф-паша сделал ставку на прямоту и открытость. К тому же добавлялось распространённое представление о Николае как о человеке с рыцарским характером. Надо отдать паше должное, он не обманывал себя и признавал, что главным побудительным мотивом сей дипломатии была жадность. У европейцев не принято обыпать правителя дарами за одно только право приблизиться, решил Рауф, значит можно не тратиться сверх меры. Николай, со своей стороны, знал о восточном обычае официальных взяток и не получив должного для его статуса (инкогнито ничем не мешало в этом вопросе) подношения, решил, что турки не воспринимают его всерьёз и не рассматривают союз как долгосрочный проект. Следовательно — России придётся действовать одной и в оба глаза следить за поведением «союзника». Одним из этих глаз назначался Пушкин, неожиданно хорошо справлявшийся с обязанностями.

* * *

— Так и сказал? — не поверил Степан. — Быть не может. Нет, я вам верю, но…

— А я ведь даже смягчил выражение, — улыбнулся поэт.

— Делааа, — протянул Степан. — значит, вы будете как надзиратель? И если что не так, то… но вы не сможете поступить бесчестно. Уж я вас знаю. Однако, в жизни случаются обстоятельства… а?

— На моё счастье есть Пётр Романович.

— Безобразов? Но он изранен, к тому же