Чаша жизни - Иван Алексеевич Бунин

– Зачем? Я в черной работе на шахтах харцызских десять лет работал…

– Энто не работа. Энто…

– Ты лишнего не говори, – не возвышая голоса, не поднимая ресниц, сказала хозяйка и перекусила нитку. – Я похабного не слушаю. От мужа еще не слыхала.

– Ну, молчи, не буду… барыня! – сказал мужик. – Низвините… Я тебе вспрашиваю, – сказал он, нахмуриваясь, нищему, – какие такие шахты, когда земля не сеяна, не скорожена?

– Да ведь, конечно… у кого она есть, к примеру…

– Погоди, я тебе умней! – сказал мужик, хлопнув ладонью по столу. – Отвечай на вопрос: в солдатах служил?

– Ундер-цер десятого гренадерского малороссийского генерал-фитьмаршала графа Румянцева-Задунайского полка… Как же так не служил?

– Молчи, не вякай лишнего! В каком году взяли?

– Семьдесят шестом году, в ноябре месяце.

– Ничем не был провинён?

– Никак нет.

– Начальство ублажал?

– Не мог того не делать. Присягу примал.

– А это что за шрам на шее? Понял ай нет, куда я вижу? Это я его испытываю, – сказал мужик, угрюмо двигая бровями, но меняя властный тон на более простой и обращая к хозяйке свое шальное лицо, золотисто освещенное сквозь табачный дым закатом. – Я его насквозь вижу… Не лаптем щи хлебаю!

И опять нахмурился, взглянув на нищего:

– Перед святым крестом-евангелием преклонялся?

– Так точно, – ответил нищий, успевший выпить, вытереться рукавом, сесть опять прямо и придать своему лицу и туманным глазам бесстрастное выражение.

Мужик мутно оглядел его:

– Встать передо мной!

– Не шуми. Тебе сказано ай нет? – спокойно вмешалась хозяйка.

– Постой ты за-ради бога, – отмахнулся мужик и повторил: – Встань передо мной!

– Да чтой-то вы, ей-богу… – забормотал было нищий.

– Встать, тебе говорят! – крикнул мужик. – Я тебе вопрос сделаю.

Нищий поднялся и переступил с ноги на ногу.

– Руки по швам! Так. Пачпорт есть?

– Да ай вы урядник, что ли…

– Молчи, не смей так со мной балакать! Я умней тебе! Я сам тянулся. Показывай сию минуту!

Покорно, поспешно отстегнув крючки армяка, потом овчинной куртки, нищий долго рылся за пазухой. Наконец вытащил завернутую в красный платок бумагу.

– Подай сюда, – отрывисто сказал мужик.

И, развернув платок, нищий подал ему истертую серую книжечку с большой сургучной печатью. Мужик неловко раскрыл ее корявыми пальцами и, делая вид, что читает, далеко отставил от себя, откинулся и долго смотрел сквозь дым и краснеющий свет зари.

– Так. Вижу. Все в аккурате. Бери назад, – с трудом сказал он спекшимися губами. – Я беден, беден, я, может, другую весну не пашу, не сею… меня люди зарезали, я у него, у собаки, в ногах валялся… а мне, может, цены нету… А что наворовал, сказывай, а то убью сейчас! – крикнул он свирепо. – Я все знаю, все прийзошел… сам в смоле кипел… Жизнь нам Господь дает, а отымает ее всякая гадина… Давай сюда мешок, и боле никаких!

Хозяйка только головой качнула и отклонилась от вышивки, разглядывая ее. Нищий пошел к двери, подал мужику и мешок. Мужик взял, положил возле себя на скамейку и, приминая его, сказал:

– Правильно. Теперь садись, давай побалакаем. Я все эти дела разбяру. Я свою ревизию сделаю, не бойся!

И замолчал, уставившись в стол.

– Вясна… – пробормотал он. – Ах, да разнесчастная субботушка, нельзя в поле работа́ть… Делай! – крикнул он, стараясь щелкнуть пальцами. —

И опять замолчал. Хозяйка заглаживала наперстком вышивку.

– Я корову пойду доить, – сказала она, поднимаясь с места. – Огня без меня не вздувайте, а то еще пожару спьяну наделаете.

Мужик очнулся.

– Господи! – воскликнул он обиженно. – Хозяюшка! Да неужто мы… Об мужу небось скучились?

– Это не твоя печаль, – сказала хозяйка. – Он в городе, по делу. По кабакам не таскается.

– Потаскаешься! – сказал мужик. – Что ж мне, ай под дорогу теперь выходить? Вам, чертям, богатым, хорошо…

Хозяйка, захватив подойник, вышла. В избе темнело, было тихо, и розовый свет разливался в темноте, мягкой, весенней. Мужик, облокотясь на стол, дремал, насасывая потухшую цигарку. Нищий сидел смирно, неслышно, прислоняясь к темному простенку, и лица его почти не было видно.

– Пиво пьешь? – спросил мужик.

– Пью, – послышался негромкий ответ.

Мужик помолчал.

– Бродяги мы с тобой, – сказал он хмуро и задумчиво. – Сволота́ несчастная… побирушки… Мне с тобой скушно!

– Это правильно…

– А пиво я люблю, – опять помолчав, громко сказал мужик. – Не держит, стерва! А то бы я и пива выпил… и закусил бы… у меня язык намок, есть хочется… Закусил бы и выпил… да… А эта, хозяйка, хороша лицом! Мне бы такую-то на пристяжку, я бы… Ну, ничего, сиди, сиди… Я слепых уважаю. Придет престольный праздник, я их, слепых-то, бывало, человек двадцать за стол посажу, у нас двор был – поискать такого-то! Они мне и стих споют, и покланяются… Стихи можешь петь? Про Алексея божьи человеки? Я этот стих долюбаю. Бери чашку, – своей угощу…

Взяв из рук нищего чашку, он поднял ее на слабый свет зари и налил до половины. Нищий встал, низко поклонился, вытянул чашку до дна и опять сел. Мужик потащил к себе на колени его мешок и, развязывая, забормотал:

– Я тебя сразу понял… У меня, брат, денег хватит, я тебе не ровня… Я их хладнокровно проживаю… пропиваю… В год по лошади пропиваю, по хорошему барану прокуриваю… Ага! Накололся на мужичка, понял, кто я такой? А мне тебе жалко… Я понимаю! Вас, таких-то, тыщи весеннее время идут… Грязь, чи́чер, ни путя ни дороги, а ты иди, кланяйся… да еще не то дадут, не то нет… Брат! Разя я не понимаю? – спросил мужик горько, и глаза его налились слезами.

– Нет, вешнее время ничего, хорошо, – тихо сказал нищий. – Идешь полем, большаком… один, как есть… Опять же солнушко, тепло… Правда, большие тысячи нас таких-то идут.