Искусство умирать - Сергей Герасимов

– Я не заметил вас. Я слушал музыку, – сказал педагог.

Швассман вдохнул запах несвежей крови, который никогда не выветривался в камерах предварительных пыток и ощутил предчувствие. Еще минуту назад он верил, что предчувствий не бывает.

– Какая может быть музыка? Ведь у тебя все отобрали?

– Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла… – мелодично пропел педагог, – она всего равно звучит у меня в ушах.

– И ты ничего не можешь с этим сделать?

– А зачем? – меня все равно скоро убьют.

Педагог был совершенно спокоен.

– Но ты должен сосредоточиться на предварительных пытках. Это твой гражданский долг!

– Но зачем? – лучше я послушаю музыку.

И он снова запел.

Вечером этого же дня, когда педагог уже был казнен, (а вечер был мутным и горизонты города были будто присыпаны пеплом, даже педагог заметил это, падая в пасть Мясорубки и думая, за какие заслуги эту штуку называют с заглавной буквы) Швассман признался пришелице, что генетический эксперимент придется отложить.

– Почему? – якобы удивилась пришелица.

Она не слишком старалась скрывать свое неудивление.

– Потому что человек, который считался достойным, оказался недостойным.

– Этот человек – вы?

– Да, – ответил Швассман, – но как вы догадались?

– Вы все время к чему-то прислушиваетесь. А вчера ночью вы даже заснули. Вы действительно недостойны моих генов.

Швассман сел на кровать и заплакал, первый и последний раз в жизни – он не плакал даже при собственном рождении.

– Уберите эту слякоть и иследуйте! – приказала номер две тысячи триста пятнадцатая.

Она была слишком умна, чтобы ошибиться. Процедура по замене Швассмана была продумана ею с безупречной логической прозрачностью. Два генетических гения – это слишком много, а один – в самый раз. Жаль, что его не успеют казнить на сегодняшней Мясорубке. Придется ждать следующего понедельника.

Вошли два плечистых санитара, заломили руки Швассмана за спину и выволокли его из комнаты. Теперь, когда в его идеальном геноме проявилась доселе скрытая ошибка, он уже не представлял ни малейшей ценности для человечества. Оставалось только исследовать его мозг и выбросить оставшееся на помойку.

– Я согласен принять свою участь, – кротко сказал Швассман.

– Молчать! – рявкнул лекарь и ударил Швассмана в пах. Бывший генерал упал.

Он смутно ощущал, что его бьют, продолжают бить по всем местам, кроме головы (мозг еще нужен для генетического анализа), и где-то в самых глубинах его существа продолжала играть все та же музыка – музыка, написанная несколько столетий назад; музыка, которую написал давно мертвый человек; музыка, которой заразил его человек, умерший недавно. А ведь музыка – это информационный вирус, подумал Швассман за несколько секунд до того, как его сознание погасло. Но даже после того, как сознание погасло, музыка продолжала играть, она была той, же, но торжествующей, победной, непобедимой. Музыка лилась как тонкая струйка воды, иногда вибрировала, иногда дрожала или колебалась, иногда прерывалалась, иногда повторяла самое себя и самое себя поддерживала совершенно неожиданным и почти невообразимым кружением.

Орвелл бежал сквозь невысокий лес. Он опередил преследователей минут на десять, как минимум. Десять минут – это километра три, примерно. Если, конечно, не увяжется кузнечик. Но самое большее, на что способна эта тварь – задержать его на несколько драгоценных минут. Орвелл уже двадцать два года летал в боевые и разведовательные экспедиции и владел боевыми приемами лучше всех, если не считать Коре. Правда, Коре теперь нет. Орвелл знал и такие приемы, против которых были бессильны даже люди вроде громадного Анжела (после названий этих приемов обычно ставилось три восклицательных знака). Но существовала и высшая, почти невероятная степень человеческого боевого матерства – приемы с четырьмя знаками. Они были недоступны только тем людям, которые специально рождались для участия в рукопашных схватках. Это была особая порода людей, обычно тупых, бесстрашных, невообразимо быстрых, умеющих действовать только по приказу или для развлечения. Порода людей, рожденных киллерами – одного из таких Орвелл встретил на Земле незадолго до отлета.

А сейчас он бежал сквозь невысокий лес. Лес был желт и полупрозрачен.

Орвелл бежал по периметру холодного пятна, в зоне осени, в зоне, плотно сжатой срединой лета с одной стороны и совершенно арктической зимой – с другой.

Во-первых, прохлада помогает быстро двигаться; во-вторых, кузнечик не любит прохлады. Но кузнечик – это самый легкий вариант. В распоряжении преследователей оставался еще один Зонтик на ходу, несколько мелких подвижных механизмов и два биоробота: Б1 и Б2. Был также прибор, который находит человека по запаху, и от такого никуда не скроешься. Минуты идут, нужно думать быстрее.

Было раннее утро; он бежал в сторону гор и солнце, перечеркнутое тучей, еще не полностью оторвалось от вершины. Дорожка была усыпала желтыми широкими листьями, на листьях виднелся иней, слева инея было больше, а еще дальше влево лес становился совсем голым, а земля белела. Он немного запыхался, потому что бежал на подъем. Сейчас подьем станет круче, потом дорожка завернет, потом начнет спускаться. Где-то там, за перевалом, должен быть космодром, полный живых механизмов и невидимок. Там его тоже примут не слишком радушно.

Деревья стали ниже, дорожка вильнула между холмами. Он поднялся на холм и посмотрел назад – пока никого нет. Они не спешат, уверенные в успехе.

Действительно, спешить им некуда. С этого места открывался вид одновременно на древние холмы и на заснеженный город. Орвелл остановился и не двигался несколько секунд, но не потому что устал, и не потому, что вспомнил о чем-то важном, и не потому что не знал куда бежать дальше; просто города больше не было. Города не было – ни одного целого здания, даже ни одного целого куска стены – кажется, что за несколько дней город разобрали по карпичикам и разбросали кирпичики в красивом беспорядке; так красиво беспорядочны развалины ископаемых городов. Угадывалось несколько центральных улиц и площадей – на них не было каменного хлама. А еще на улицах и площадях остались фигуры – странные фигуры несуществующих существ, фигуры из сказок или из снов, обнаженные тела, каменные человеческие хороводы. На набережной лежал огромный сфинкс, тот, с которого начинался путь в подземный город. Сухой тополь доставал фигуре до плеча. Море у берега было покрыто льдом и снегом, но уже километра через два начинало зеленеть и искриться. Солнце оторвалось от горного горизонта. Что случилось с городом? – подумал Орвелл и взглянул еще дальше, туда, где стояла Хлопушка. Хлопушка лежала на боку, сморщенная, смятая, дырявая – такая, как будто она лежала здесь, ржавея, несколько столетий. Он перевел дыхание и побежал дальше. Еще немного – и дорога пойдет вниз. Но ни одна из дорог не ведет к спасению.