Дочь Сталина - Розмари Салливан

Первая книга, которая попала в мои руки на свободе, была Вашей. Теперь я дарю ее моим новым друзьям, чтобы каждый из них тоже разделил со мной великое духовное наслаждение.

Я пишу Вам как автору потрясающей книги, демонстрирующей Ваше глубокое знание страшной истории бед российской культурной мысли; обращаюсь к вам как к товарищу по нелегкому литературному труду.

В 1944 году, в возрасте двадцати трех лет, Аркадий Белинков был арестован за то, что написал антисоветский роман и распространял его среди своих друзей. Преданный стукачом, он был приговорен к расстрелу. Его спасло только вмешательство Алексея Толстого. Аркадий провел двенадцать лет в ГУЛАГе, и некоторое время сидел в одной камере с Алексеем Каплером. «О нем по-прежнему все говорят», — писал он Светлане. В 1956 году Белинкова освободили, но в 1968 году репрессии со стороны брежневского правительства заставили его с женой искать убежища вначале в Западной Германии, а потом — в США. Книга Светланы была первой, которую он прочитал, оказавшись на Западе, и то, что теперь он дарил ее своим друзьям, стало для Светланы лучшей похвалой.

Светлана немедленно позвонила Белинкову, чтобы сказать, что очень хочет с ним встретиться. Она могла бы заехать к нему на обратном пути из Бостона. Мысль о том, что кто-то может так просто заехать к ним по пути, все еще поражала Белинковых. В книге, которую Наталья написала вместе с супругом, она так описала их встречу со Светланой в Гринвиче:

Она была среднего роста, хрупкая, рыжеволосая женщина, добрая и мягкая. В то же время со Светланой было немного неуютно разговаривать из-за ее сходства с отцом… Представьте себе сельский дом в пригороде Нью-Йорка, который я уже описывала. Из окон виден тихий парк.

Лицо товарища Сталина склоняется над его сбежавшей жертвой, и руки его дочери мягко обнимают ссутуленные плечи Аркадия. Тихий голос повторяет одну фразу: «Все будет хорошо, все будет хорошо». От чьего имени говорила Светлана в тот момент: от своего или от отцовского?

Наши «заграничные» судьбы были так похожи! Мы договорились, что, как только сможем, приедем к ней в Принстон. «И будем пить чай на кухне, да?» Светлана очень радовалась возобновлению московских традиций. «Вечера на кухне за чашечкой слабого московского чая могли быть настоящим откровением….» — писала она в одной из своих книг.

В январе прошлого года Светлана написала письмо критику Эдмунду Уилсону с благодарностью за его обзор «Двадцати писем у другу» в «Нью-Йоркер». Теперь она снова обратилась к нему, чтобы спросить, не заинтересуется ли Уилсон творчеством ее друга Аркадия Белинкова. Уилсон попросил дать ему больше информации об этом человеке, и Светлана рассказала, что Белинков — умный и обаятельный человек, который много страдал, и поэтому она хотела бы ему помочь. Его пригласили преподавать в Йеле, но либеральные идеи о том, что «капитализм и социализм могут встретиться на полпути», принятые в этом круге, просто сводили Белинкова, который был узником «социалистического» ГУЛАГа, с ума. Светлана говорила Уилсону, что ей нравятся американцы, которые выглядят «здоровыми, наивными и открытыми». Она усматривала в них приятный контраст со всеми «русскими носителями психологических проблем», но Белинков с трудом мог это выносить.

* * *

Десятого сентября супруги Белинковы автобусом приехали в Принстон. Огромное впечатление на них произвел просторный дом Светланы на Элм Роад с большим пианино в гостиной. Их позабавило, что из всех шкафов выглядывают букеты пластиковых цветов, которые Светлана засунула даже в ящик с салфетками. Они втроем долго сидели на кухне, пили чай и разговаривали о своих побегах, об общих знакомых в России и о репрессиях, набравших силу под властью Леонида Брежнева. Белинковы уже знали о бестактном поведении русского эмигрантского общества по отношению к Светлане. Как писала Наталья Белинкова: «Некоторые обращались со Светланой с явной враждебностью, потому что она была дочерью тирана, другие подлизывались к ней, как будто она коронованная особа, третьи были не прочь на ней жениться или, по крайней мере, занять у нее денег». Белинковы очень старались уверить Светлану, что их дружба искренняя.

Большую часть этого лета Луиса Фишера не было в Принстоне. Он часто ездил в Нью-Йорк, а в середине августа улетел в Париж, чтобы работать над рукописью своей новой книги «Дорога России от мира к войне: советские международные отношения 1917–1941» (1969). Ночью двадцатого августа советские танки вошли в Чехословакию. Все были в шоке от ужасной новости, хотя Светлана настаивала, что этот шаг был очень логичным для брежневского режима. Она говорила Джорджу Кеннану, что это вторжение указывало на смятение и противоречия в верхушке Политбюро, что может привести и к другим неожиданным событиям.

Вскоре Светлана узнала об арестах в Москве. Она писала Фишеру:

Ты знаешь, что Павел Литвинов арестован? И Лариса Даниэльс, и многие другие? Аркадий сказал, что хорошо знает их всех и что недавно получил письмо из Москвы, что их недавно начали давить и хватать, но теперь события в Чехословакии отвлекли внимание общественности от такой «мелочи» как какие-то поэты и ученые — ужасно. Нужно следить за новостями каждую минуту.

Репрессии продолжались, Светлана волновалась за друзей, власти арестовали очень многих, и жаждала узнать хоть какие-то новости о детях. Она знала, что комсомол и коммунистическая партия будут особенно жестко давить на молодежь — даже самое слабое противодействие может привести к исключению из университета. «Все это серьезно осложняет мои контакты с детьми, — писала она Фишеру. — Это неизбежно. Я стараюсь избегать опасностей. Я только пытаюсь узнать, подавала ли Катя документы и поступила ли в МГУ».

На расстоянии отношения с Фишером складывались легче. Она посылала ему длинные письма, пыталась ответить на его вопросы о членах Политбюро, например, о Жукове или Микояне, и заверяла его: «Не беспокойся, мой дорогой Луис! Я нежно обнимаю тебя, как и всегда. Целую твои дорогие глаза, руки, лицо». В конце августа Луис был на пляже в Тунисе, редактируя рукопись своей книги, и посылал Светлане короткие записки с почтового отделения в отеле. Она отвечала ему длинными письмами, полными любви.

Одним из приятных событий этого лета было то, что Светлана нашла подходящий дом на Уилсон Роад, который решила купить. Кеннаны заметили объявление о продаже и поспешили к ней, чтобы Светлана не упустила такой шанс. Она решила посмотреть дом, потому что он был недалеко от Байард Лейн, где жил Фишер, а когда увидела, то немедленно решила, что должна здесь жить. Она была несколько напугана ценой дома — шестьдесят тысяч долларов, но для Принстона это было нормально. У Светланы было пятьдесят тысяч долларов, полученных авансом за ее новую книгу, но ей пришлось просить еще десять тысяч у своих нью-йоркских адвокатов. Ее начинало раздражать, что приходится просить, чтобы получить свои собственные деньги.

Дом номер пятьдесят на Уилсон-роад был типичным новоанглийским каркасным домом, небольшим и удобным, с большим рабочим кабинетом, закрытым крыльцом и симпатичной терраской, выходившей на маленький задний двор, засаженный кизилом, форзицией, дикими яблонями и кустами сирени. Дом напомнил Светлане о даче в Жуковке, где она все лето жила с детьми. Даже комнаты наверху были расположены так же, как комнаты Кати и Иосифа. «У меня странное предчувствие по поводу этого дома, — говорила она Фишеру. — Странные аналогии: он милый и грустный. Этот дом словно зовет меня, словно хочет стать моим. Эти комнаты наверху как будто ждут моих детей. Я не могу описать, на что похоже это чувство». Светлана устала жить в чужих домах, и Фишер, наконец, узнает, как выглядит ее собственный стиль. Она должна была переехать в новый дом двадцатого декабря.