Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

– А я тебе на следующий день рождения доспехи подарю.

– Ха-ха, – изобразила я смех.

Она на самом деле пыталась одалживать мне свои вещи, как-то облагородить меня. Но вскоре бросила: дохлый номер. К тому же так она на моем фоне еще больше выделялась.

Она с довольным видом разглядывала свои лаковые сапоги на шпильке:

– Моя первая зарплата, Эли. Глянь, какая шикарная инвестиция.

Сапоги были сногсшибательные. Даже я смотрела на них с некоторым интересом, который, правда, тут же подавила. Я на шпильках ходить не умела и выглядела бы смешно, но суть была не в этом, а в чувстве вины. В сапогах я видела не товар, а символ. Время, потраченное эксплуатируемыми работниками, низкооплачиваемый труд; капитализм, то есть зло; ложь, вынуждающую тебя хотеть все больше; только приобретать и никогда не терять. Ко всему прочему эти соблазнительные каблуки напоминали о подчинении женщин мужским желаниям, о тысячелетнем рабстве половины человечества.

Я всегда так утомительна, да. Но и мир вокруг тоже.

– Ты почти раздета, – упрекнула я. – Как ты не мерзнешь?

– Холод – это состояние души. – Беатриче поднялась, с вызовом огляделась. – Покажем этому городу, кто мы есть.

И мы пошли: она светясь, а я уныло. Она – уверенно вынося вперед изящную ногу, а я – смешавшись, опустив глаза, навострив уши в ожидании смешков. Адреналин уже растворился, уступив место раскаянию: лучше было не выходить из своего укрытия. Среди всех этих магазинов, в толпе сверстников я ощущала себя словно в лесной чаще ночью среди волков. Парни из технологического были высокие, как Лоренцо; едва наметившаяся щетина на подбородке, спущенные по моде джинсы. Я поглядывала на них исподтишка, не осмеливаясь ни на что другое, страшась, что меня узнают и засмеют. Только теперь понимаю: это я хотела всем нравиться, особенно мужчинам, и потому наказывала себя и одевалась по-мужски. Беатриче важно было лишь вызвать шквал реакций, утопить одну за другой остальных девчонок своим намерением, одним своим присутствием. Потому что она всегда была на войне, в любом месте и в любое время. Эпичность ее души проявилась с размахом в тот день.

Сейчас я наедине со своей памятью. И словно в кино, где я единственный зритель, передо мной разворачивается сюжет о том, как мы идем по корсо Италия. Мы просто две девчонки; одна одета богиней, другая нищенкой. Держимся за руки, пошатываемся. Она цокает впереди, я позади. Я поневоле испытываю приступ нежности, мучительной, материнской, к нам обеим. «Куда вы собрались?» – хочется спросить. И предупредить: не ходите к закусочной, там одни козлы собираются. Нас и в грош не оценят, даже Беатриче – хоть и красивую, но такую одинокую и провинциальную.

Мы неустойчиво продвигались по брусчатке, словно по линии огня. Беа крепче сжимала мою руку, когда мы приближались к залу с игровыми автоматами (по-моему, единственному в Европе), к кафе-мороженому Top One, в обиходе «Топчику», к скамейкам, где сидели те, кто чего-то стоил: красавчики, красотки. Она тоже ощущала на себе все эти взгляды. Только я хотела от них сбежать, а ее они возбуждали. Испытание огнем. Не фотка, выложенная в блог в ожидании комментариев, а реальная жизнь: плевки в лицо, подростки из Т., которые не преминут облить тебя грязью, оскорбить перед всеми.

Мы дошли до закусочной, и началось.

– Барби, брось вилять своей вислой жопой, она от этого не поднимется.

– Красивая шляпа! А где твои коровы?

– Здорово, прыщавый ковбой!

Держа в руках жирные бумажные пакетики с картошкой фри или кусками пиццы, они нападали по большей части на Беа; вероятно, не хотели стрелять в «красную». Однако некоторые этим не заморачивались:

– А где она откопала эту карлицу коммунистическую? В Бергамо, в Брешии?

– В смысле любительницу поленты?

– Ага, красноволосую.

– Бедняжка: Лоренцо Великолепный наставляет ей рога по всей Болонье.

Я сидела униженная, страдающая, без дыхания под градом ударов; сердце остановилось, слюна не шла, глотнуть было невозможно. Жестоко. Теперь, спустя время, я пытаюсь влезть в их шкуру: провинциальная жизнь нелегка – ни амбиций, ни мечтаний. Эти стервы уже в восемнадцать знали, что там же и постареют, останутся навсегда. Неудачный брак, нестабильная работа, каждый цент на счету, одежда линяет после трех стирок; родственники везде суют свой нос, все вокруг сплетничают, осуждают. Но что они знают? О том, каково готовить каждый вечер под хныканье детей, о смертельной скуке, о ссорах, о телевикторинах? И никакого облегчения в виде чего-то непредвиденного, захватывающего, уносящего прочь. Я понимаю, почему они казнили тех, кто, как мы с Беа, полагал, что имеет право на лучшую жизнь.

– Вы кем себя вообразили? – кричали нам в тот день на пьяцце Грамши. – Приперлись как на подиум! Всем тут на вас насрать, возвращайтесь в свой цирк, обезьяны!

Я умирала, Беа развлекалась.

– Вот увидишь, я их заставлю локти кусать, – прошептала она, подмигнув мне, когда мы прошли водоворот между Сциллой и Харибдой: эту зловонную дыру, где тебя поджаривают на отработанном машинном масле. – Когда они побегут за газетами, чтобы прочитать мои интервью, когда включат телевизор – а там я на весь экран; когда весь день будут сидеть в моем блоге. О, Эли, как это будет приятно!

Она наслаждалась уже сейчас, заранее, за столько лет, в этой своей секонд-хендовской шляпе с развевающимися, точно мантия, полями. Она всегда ощущала себя знаменитой, даже будучи никем. Потому что у нее были эти четыре тысячи подписчиков в виртуальном пространстве и это стремление утереть нос Т., отомстить за все – точно не знаю, за что именно.

– А я, Беа? – требовательно спросила я, останавливаясь. – Какова будет моя роль, когда ты попадешь на телевидение?

Она тоже остановилась, прерывая наше дефиле, и посмотрела на меня так серьезно, что я ощутила свою значимость.

– Ты, Элиза, будешь моим менеджером. Это большая ответственность, которую я больше никому не могу доверить. Ты будешь заниматься всем: деньгами, связями с общественностью; будешь работать над моим имиджем, мы его вместе придумаем. И потом, это возможность: у тебя будет время писать стихи, прозу. Менеджер-писатель – такого в истории еще не было.

Я поверила ей. Она дала это обещание, значившее больше, чем предложение руки и сердца, чем признание в любви, и я не сомневалась.

– Я засыплю тебя деньгами, – воодушевленно продолжала она. – Мы станем такими богатыми, что приедем в Т. на «феррари» и сядем вон там, – она указала на столик в баре «Коралл», самом шикарном на этой улице; ее глаза словно считывали информацию из будущего. С искрящимся взглядом, звенящим голосом она расписывала: – С ног до головы в «Версаче», сумочки