Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1870-1918 - Мария Барятинская

Мне было очень грустно покидать нашу любимую страну в таких обстоятельствах. У нас почти не было денег – только те, что я смогла прихватить с собой. Мы, однако, утешали себя мыслью, что скоро будут восстановлены закон и порядок и мы вновь вернемся к себе домой. А пока я надеялась, что смогу добраться из Германии до Франции, где, быть может, мой муж присоединится к нам.

Первая ночь в поезде прошла без особых происшествий, но утром в нашем купе появилась банда украинцев и потребовала револьверы, которые носили с собой наши охранники. Те, соответственно, подчинились, но никого из нас не тронули.

В следующем вагоне, однако, была дама, путешествовавшая в одиночку. У нее, несмотря на ее мольбы оставить хоть что-то из вещей, отобрали все. Я подумала и сказала нашим германским стражникам, что они легко могли бы вмешаться и предотвратить это ограбление. Но мне ответили, что если бы грабителям оказали сопротивление, то находившиеся поблизости украинцы быстро бы пришли на помощь своим товарищам и все это обратилось бы против нас. «Если б мы обратили внимание на это происшествие, они бы наверняка арестовали вашу светлость», – сказали они, и я поняла, что они были правы.

Наконец, мы доехали до временной германской пограничной станции Голобы. Это было просто скопление хижин, спешно построенных для размещения войск. Платформы не существовало. Мы, стоя на льду, чуть не замерзли от холода, пока граф Зигфрид, начальник станции, любезно не пригласил нас пройти в офицерскую столовую, что мы с радостью и сделали. Мисс Вайз, которую я предупредила не говорить по-английски, забылась и обратилась к моей дочери: «Не стой на льду, девочка!» Граф Зигфрид тут же повторил мое предупреждение: «Ради бога, попросите свою английскую няню быть здесь поосторожнее! Война еще не закончена, а мы находимся посреди революции – здесь у солдат, как и в России, есть свои комитеты, и мне необходимо получить их разрешение до того, как я смогу разрешить вам проезд!»

При этом объявлении сердце мое ушло в пятки, но я вручила ему наши паспорта, как он и просил. Просмотрев их, он явно почувствовал облегчение. «О, с вами все в порядке! – сказал он. – На ваших паспортах стоит печать Германского солдатского комитета».

Той ночью поезд не отправился дальше, так что для нас были поставлены кровати в офицерской столовой, и что это была за ночь! Мое ложе состояло из пружинного матраса, уложенного меж стульев, на который командир любезно накинул свою меховую шубу. При каждом моем движении пружины начинали звенеть, как арфа, а некоторые из них выпирали из матраса, вовсе не содействуя доброму ночному отдыху. Для моей дочери ложе устроили на двух маленьких чемоданах, принадлежавших солдатам из нашего эскорта. Племяннице достался стол, кто-то спал на стульях, а иные – прямо на полу. Ночью к нам пытались вломиться какие-то пьяные солдаты, но дверь была крепкой, и они так и не смогли проникнуть. Иногда доносился шум отрывочной стрельбы – это украинские солдаты пытались ограбить возвращающихся немцев.

Наутро мы попытались уехать, но солдаты не дали нам разрешения на отъезд, потому что приберегали эти поезда для самих себя. Наконец, тем не менее, необходимое разрешение было получено, и нам отвели маленькое купе, рассчитанное на шесть человек. Нас набралось одиннадцать, да и багаж находился здесь же. В окнах не было стекол, и в купе стоял ужасный холод.

Нам предстояло сделать одну пересадку в Брест-Литовске, где мы увидели немецкого генерала Гофмана, заключившего этот ужасный договор с большевиками. Возможно, просто по совпадению, но в этом же месте три года назад император поздравил моего мужа с проявленным мужеством и произвел его в генералы своей свиты. Какие страшные перемены и какие печальные воспоминания!

Здесь мы купили немецкую газету и узнали, что в Берлине идут бои и что там тоже произошла революция. На улицах продолжалась стрельба, а спартаковцы (немецкие большевики) были хорошо вооружены, и с ними было трудно справиться. Походило на то, что мы попали из огня да в полымя.

Наконец, мы приехали в Берлин. Пока мы добирались до отеля «Континенталь», где уже останавливались до войны, отметили, что вокруг все спокойно. Правда, в ресторане мы нашли только черный хлеб – и не так уж его много, – никакого масла, сахара и чая, мясо вообще отсутствовало. Ситуация очень отличалась от того, по крайней мере в отношении продуктов, что имело место в России.

Два дня спустя, желая разузнать, как доехать до Франции, я отправилась к зданию посольства Франции, где жил генерал Дюпон, глава французской военной миссии. Меня принял адъютант генерала, капитан Башелар, очень приятный человек, который сообщил, что добраться до Франции все еще трудно. Потом я увидела и самого генерала, который в ходе беседы рассказал мне историю, как во время первого визита царя в Париж, когда тот возвращался домой через всю страну, власти одного небольшого городка загорелись желанием устроить его величеству овацию. Была поздняя ночь, и царь спал. Полковник Дюпон (такое у него тогда было звание) убедил муниципальные власти отказаться от этого плана из сочувствия к уставшему монарху.

Генерал спросил меня, имею ли я какое-нибудь отношение к князю Анатолю Барятинскому, который тогда был адъютантом при царе. Я ответила, что я – его жена, а мой муж как-то говорил мне о доброте полковника Дюпона и том ночном случае.

Во французское посольство я ходила вместе с одним русским профессором – тоже беженцем из Киева и тоже желавшим уехать во Францию. Как только мы покинули посольство, со всех сторон началась стрельба, продолжавшаяся около двух часов, во время которой мы вынуждены были прятаться в каком-то магазине. Оттуда я позвонила дочери, успокоив ее, что мы в безопасности, поскольку, заслышав стрельбу, она, естественно, стала волноваться за нас. Все старались покинуть улицу, и на это была веская причина. Я видела убитых и раненых. Вокзал Фридрихштрассе напротив нашего отеля был захвачен спартаковцами и удерживался ими, поскольку там также располагались редакции некоторых крупных газет. Все это очень напомнило мне происходившее в Киеве, и действительно казалось, что мы никогда не сбежим от беспорядков.

Во время перестрелки на улицах, посреди всего этого грохота и неразберихи я вдруг услышала, как меня кто-то окликнул: «Княгиня! Княгиня!» Я обернулась и увидела четырех офицеров из своего госпиталя в Киеве, которые позже были среди пленных в музее, но сбежали и вот очутились в Берлине. Мы были вне себя от радости. Но немецкие полицейские вдруг заставили нас уйти с этого места, сообщив, что в Берлине много русских большевиков и нам лучше не говорить по-русски, потому что у них уже и так достаточно проблем.

Солдаты под командованием какого-то офицера охраняли наш отель. Он очень удивился, увидев меня здесь в такое тревожное время, и хотя я не могла припомнить где, но мне казалось, что я его где-то видела. Когда я проходила мимо, он произнес: «Добрый вечер, ваша светлость!» Стараясь выяснить его имя, я спросила об этом у одного из солдат. «Я не знаю, как его зовут, ваша светлость, – ответил он, – но он не умеет ни читать, ни писать». Что за странный офицер, подумала я. Следующим вечером ко мне зашли два русских офицера-беженца. Вдруг вошел бледный и взволнованный хозяин гостиницы и произнес: «Немецкий офицер на дежурстве хочет поговорить с капитаном Адлербергом», и, к моему огромному удивлению, этого капитана попросили следовать за ним. «Но почему? – спросил он. – Ведь я ничего не сделал. Что ему от меня надо?» После долгих препирательств вызов был отменен, а капитану Адлербергу было позволено остаться.