Радио Хоспис - Руслан Галеев

Другой снимок. Они со Шрамом в городе, напротив кинотеатра «Taodue Film», смуглые от загара, довольные, как черти. Почти бесконечное лето Сардинии, юность, в глазах бесстрашие и ожидание, сумасбродное солнце над головой, карусель начала жизни, готовой вот-вот развернуться спиралью дней и лет, неомраченных, неукраденных, не заполненных болью. Горный серпантин, который бежит в любом направлении, не важно куда, вверх или вниз, главное, что он ни в коем случае не обернется пустыми взглядами друзей, лишенных надежды на будущее, прячущихся в спрятанном, верящих, что все, что может прийти извне, несет беду, знающих, что могут рассчитывать только на тех, кто рядом.

Третий снимок, кажется, начало второго курса. Жгучая осень, бесстыдная в своей откровенности, заставляющая все вокруг заливаться румянцем стыда. Наверное, как раз в момент съемки подул ветер, потому что за их спинами застыли в кружении листья. На этом снимке они вместе. Хохочущий Скальпель в старой куртке, выданной Анатолем Бекчетовым (да, это помнилось, это вдруг оказалось где-то рядом, на еще не оставленных территориях: они приехали на день раньше, отец не ждал, не прислал на вокзал машину, и они добирались своим ходом, страшно промокнув под ливнем), Шрам вповалку на куче огненной листвы, с граблями в руках, отец, серьезный, но с искрами смеха в глазах. И Бруно… Самый крепкий из них, самый уверенный в себе, с неподражаемым еврейским носом, который, казалось, случайно приставили к лицу, да так и забыли поменять. Сам Стас делает гордый профиль за Шрамом с граблями, все они смеются, листья кружат, и с безоблачного неба смотрит будущее.

Вдруг заболело сердце. Стас подвинул стул, сел. Схватился за грудь. Почти сразу отпустило. Впервые сердце дало сбой. У отца была какая-то наследственная проблема с сердцем, несерьезная, но порою доставлявшая беспокойство. Он часто говорил, что сам факт приемного родительства хорош уже тем, что сердечная боль не будет передана по наследству. Но вот же…

Стас протянул руку, поставил фотографию на комод, обвел остальные взглядом. Общие снимки курса, фотография их футбольной команды, снимок, на котором Стас стоит между преподавателем по астрономии и старшиной Лефковичем, обучавшим их основам навигации. Фотографий много, и на каждой мальчишка Бекчетов, приемный любимый сын. Анатоль любил его всем сердцем, всей душой, и, хотя проявлять чувства в их семье было не принято, они все же проявлялись. В этих фотографиях рядом с рабочим столом, в скупых, кратких письмах, в том намеке на улыбку, которым освещалось лицо отца, когда Стас приезжал на каникулы…

– Скучаешь по нему?

Стас обернулся. Скальпель стоял в дверях кабинета, прислонившись плечом к косяку. Он уже снял пальто, и теперь в крови были только манжеты рукавов и воротник рубашки. Готфрид перевел взгляд на фотографии.

– Мне его не хватает, – кивнул Стас. – Я не особенно часто вспоминал отца в последнее время, но иногда как будто что-то наплывает и… – Стас развел руками, подыскивая слова.

– Я понимаю, – кивнул Скальп. – Так и должно быть… В последнее время жизнь мне кажется чем-то вроде рулона автобусных билетов. Такого, знаешь, как на сумке кондуктора. Каждый день едешь, едешь куда-то, билеты отрываются, ты их выбрасываешь, потому что в основном это… это просто билеты. Но иногда попадается счастливый, ты его прячешь в карман, забываешь, но иногда натыкаешься, и это уже не просто билет.

– Да, – Стас устало улыбнулся, – похоже.

Они помолчали. Скальп обошел стол, наклонился к фотографиям.

– Я думаю, все еще будет, – сказал он неожиданно, не оборачиваясь, глядя на фотографию их футбольной команды. Стас в первом ряду, с почти сошедшим синяком на скуле – память о походе в городской парк на танцплощадку. Бруно во втором ряду в центре, в кепке и перчатках вратаря. Скальпель и Шрам в третьем ряду слева. Скальпель тоже мог быть вратарем, но его преподаватели запретили ему даже думать об этом, требовали беречь руки будущего хирурга. Он уже тогда подавал надежды.

– Я думаю, все еще будет, – повторил Скальп, ставя фотографию на место.

Интересно, подумал Стас, он правда в это верит или говорит для него? Так, как и должен поступать доктор, для которого страдание другого важнее своего собственного страдания.

– Надо найти вам одежду, – сказал Стас.

– Да, было бы неплохо.

Стас встал, открыл шкаф. Вместе они выбрали три старых, слегка поеденных молью пальто, два пиджака и свитер с кожаными заплатами на локтях.

– А тебе? – спросил Скальп. – У тебя тут тоже…

Он показал на плечо, Стас обернулся. Он и не заметил, что его плечо тоже в крови. Видимо, тогда, на повороте, когда уже раненного Бруно бросило в его сторону…

– Да, пожалуй…

Стас сунул руку на верхнюю полку шкафа, отодвигая стопку рубашек. И увидел шкатулку. Он ее не помнил, небольшая, деревянная. Очень простая. Снял с полки, открыл. В шкатулке лежали его письма. Письма из мореходки, письма с фронтов, письма из госпиталя, письма из города. Наверное, все, какие он написал отцу. Их было немного, Стас никогда не любил писать. Снова тисками сдавило сердце, Стас прислонился лбом к холодному ребру верхней полки, судорожно выдохнул сквозь сжатые зубы.

– Все нормально? – Скальп поддержал его под локоть, попытался заглянуть в лицо.

– Да. Просто… Да, все нормально.

Стас снова посмотрел на шкатулку и только теперь заметил приклеенный к обратной стороне крышки конверт. Без марок, без штемпелей. Размашистым почерком отца было написано: «Сыну».

Стас осторожно оторвал конверт. Не заклеен. Скальпель похлопал Стаса по плечу и вышел из кабинета. Стас сел, вынул из конверта лист, развернул.

«Здравствуй, Станислав. Надеюсь, что необходимости в этом письме не будет и мне удастся рассказать тебе все лично. Однако я обязан учитывать и иные обстоятельства. С недавнего времени я заметил, что за мной следят.

Полагаю, причина в следующем. Два года назад я был приглашен в числе прочих ученых принять участие в научном проекте, целью которого было изучение новых видов жизни и способов борьбы с ними или их контроля. Мне удалось достаточно далеко продвинуться в своей области изучения мутации животных, выявить ген, ответственный за изменения. В частности, мне удалось доказать, что изменения большинства живых видов обратимы, причем в естественном порядке. Другими словами, спустя несколько поколений эти виды должны были вернуться к изначальному, предшествующему мутациям состоянию. Что же касается других видов, а их немного, и в основном это относится к наиболее агрессивным, то, хотя их изменения и являются необратимыми, они – тупиковая ветвь, стремительно идущая к вырождению. Я рискую предположить, что спустя десять, максимум пятнадцать лет виды, которые часто называют упырями или нетопырями (в действительности они удивительно разнообразны и по-своему весьма интересны), вымрут полностью. Их репродуктивная функция ущербна, и даже если им удается произвести потомство, то в основном оно погибает в младенчестве. Полагая, что это прекрасная новость, я поспешил доложить о ней непосредственному руководителю проекта, Герману Герингу. Я просил как можно раньше обнародовать эту информацию, поскольку, безусловно, она дала бы людям надежду на более благоприятное будущее. Однако мои исследования мгновенно засекретили, и лично мне запретили распространять данную информацию. Мне не ясна причина этих действий, более того, она видится мне лишенной всякой логики. Я отказался от дальнейшего участия в проекте. И уже на следующий день обнаружил слежку. Мало того, я оказался в списке тех, кто не имеет права на выезд из Периметра. Я пытался звонить тебе, но с моим телефоном что-то происходит, полагаю, тоже не случайно.