Софья Толстая - Нина Никитина

Софья Андреевна чувствовала, что надвигается нечто страшное. В Ясную Поляну пригнали пропасть волов, лошадей и фургонов. Жить стало невыносимо. Ходили слухи о том, что в усадьбу придет Деникин, и тогда в ходе боевых действий усадьба погибнет. Дочь Таня намеревалась уехать из Ясной Поляны. Она ненавидела Сергеенко, устала от семьи Оболенских, от детского шума и от забот о пропитании. А саму Софью Андреевну поджидало одиночество без двух ее любимых Татьян, которым она передарила золотые часы с цепочкой, брошь с большим бриллиантом, кольцо с двумя бриллиантами и рубином, когда‑то подаренное ей мужем, а еще золотой браслет — презент своей матери. Она часто ходила на могилу Льва Николаевича, приносила туда гирлянды из цветов, врыла горшок, чтобы ставить в него большие букеты. Играла с внучкой Анночкой сонаты Моцарта в четыре руки, рисовала красками татарник, по вечерам читала Евангелие и изумлялась, до каких лет ей удалось дожить. Задумывалась: где находятся ее несчастные дети и внуки? Ей приходилось много платить поденным, пенсии вдовам, принимать посетителей, которые постоянно прибывали в Ясную Поляну, словно это был Иерусалим или Мекка.

Тем временем Сергеенко так вошел в роль покровителя, что стал привычно покрикивать на Софью Андреевну и ее старшую дочь. Когда они слабо протестовали против его произвольной «распределиловки» скудных продуктов, он сразу же указывал им на их место, велел не вмешиваться «не в свое дело», в котором они ничего, как он считал, не понимали, потому что их «удельный вес равен нулю», и заявлял, что решать все будет только он один. Сергеенко грубил ей, Софья Андреевна в ответ говорила ему, что если бы Лев Николаевич мог слышать, как посторонний человек груб с его женой, то выбросил бы его в окно. Споры учащались и потом разбирались на заседаниях и правлениях общества, но толку от этого было мало.

«Колаша» Оболенский оказался никудышным хозяином, чувствовал себя временным жильцом в Ясной Поляне и был полностью апатичен ко всему происходящему. Он мог часами лежать на диване в кабинете. Читал, скучал, не мог найти себе места и применения. В общем, усадьбой распоряжались абсолютно чуждые люди, которые именем Льва Толстого выпрашивали себе подачки от правительства. Несправедливо распределяли продукты, окружали себя родственниками и фаворитами, а Ясная Поляна приходила в упадок. Парк зарастал, плодовые деревья гибли, постройки разрушались. В доме все переворошили и перепутали, все изменили. «Только две комнаты Льва Николаевича оставались в том же виде, что и при нем». Для Тани общество придумало символическую должность хранительницы дома, но Софья Андреевна никак не могла добиться исполнения такого пустяка, как вымыть и вставить в доме вторые рамы. Между тем флигель, в котором жил Оболенский, был давно утеплен. Наконец она не выдержала и сама стала мыть окна, стоя на сквозняке. Надо было послушать Сашу, которая советовала Тане попросту выгнать Сергеенко.

Вскоре начались волнения, вызванные слухами, что вот — вот все‑таки нагрянут деникинцы. На здании почты уже появился белый флаг. А в самой усадьбе скапливались военнопленные, в деревне расположился целый эскадрон. Софья Андреевна, ужасаясь столпотворению в Ясной Поляне, просила общество, чтобы оно добилось от Совнаркома вывода красноармейских частей из имения, беспокоилась за сохранность усадьбы.

Жена писателя доживала свои последние дни. Понимала, что в земной жизни для нее все завершено и с печалью записала в дневнике 1 августа 1919 года: «Слабею умом и пониманием: «Под гору пошла дорога», как говорил Тургенев». Изменились многие ее представления об устоях жизни. Фантасмагория быта становилась нормой, а редкие проявления прежней жизни считались уже аномалией. На новогодней елке вместо детей и внуков теперь «танцевали солдаты, пленные» вперемежку с горничными и дворовыми. Сергеенко называл это «демократическим балом».

Нередко Софья Андреевна оставалась в большом пустом доме при свете одной лампы или восковой свечи. За один пуд скверного керосина просили 60 рублей. Его доставал все тот же Сергеенко. Она узнала, что разогнали Учредительное собрание, матросы убили двух министров, Шингарева и Кокошкина. Софья Алдреевна чувствовала себя спокойнее, когда в Ясной Поляне появился Высокомирный с милицией и солдатами. Он был ей симпатичен, они пили чай, она показывала ему альбомы и рисунки, каталоги книг. Софья Андреевна продолжала копировать репинский портрет мужа, разбирала письма, дописывала «Мою жизнь», переживала из‑за потери шести листов описи яснополянских вещей в верхнем этаже дома. Пересуживала с сестрой, сидя в зале за большим круглым столом, тех, кто составлял круг их семьи и кого уже не было в живых. Из прежних остались только тихий «Душа Петрович», Илья Васильевич Сидорков, камердинер Льва Николаевича, одиноко бродивший по комнатам, милая Ольга Дитерихс, первая жена сына Андрея да «две Тани» — дочь и четырнадцатилетняя внучка.

А «благодетель» Сергеенко доставал то хлеб, то картошку, то овсяные отруби. Ей было тяжело с ним общаться. Он был с ней «то сентиментален, то невозможно груб», но «его помощь была так велика», что ей приходилось терпеть. Порой дочери были вынуждены отдавать свои платья в обмен на картошку или муку. Вопреки всему, Софья Андреевна сумела сохранить привычный распорядок. Так, в обед она по — прежнему быстро и легко почти вбегала в столовую, садилась на свое обычное место у самовара, а после нее усаживались все остальные. Начинался обед, а лакей в белых перчатках «подавал на стол день за днем одну и ту же… вареную кормовую свеклу». Вместо чая заваривали сушеные листья земляники, а кофе заменил напиток из жареных желудей. Вскоре научились сами выращивать картошку, зелень — под грядки для нее пришлось перекопать цветочные клумбы. У каждого был свой «надел».

Несмотря ни на что, посетителей в Ясной Поляне все прибавлялось. «Железнодорожные учителя», «голодные курсистки», «разные комиссары и неизвестные господа», «дети, девицы, гимназисты, члены какого‑то трибунала» представляли пестрый фантастический набор. К нему еще прибавлялись делегаты от шведского посольства с графиней Дуглас, корреспондент от французской «Petit Paris», грузин, возглавлявший какое‑то правительственное учреждение. А однажды, 18 сентября 1919 года, в Ясную Поляну пожаловал М. И. Калинин с «хорошими манерами» «умного мужика». Он понравился дочери Тане, ходил по комнатам, внимательно осматривал дом, потом за чаепитием на террасе у Софьи Андреевны состоялся с ним разговор, не приведший, однако, к взаимному согласию. Встреча получилась несколько сумбурной из‑за того, что у нее перед этим было украдено восьмидесятирублевое ведро, чем она была очень расстроена. А гость в свою очередь явно желал поспорить «с Толстым». Разговор поэтому вышел довольно странным. Калинин доказывал необходимость теперешней войны с белыми, верил в победу большевиков во всем мире, а в ответ слышал от Софьи Андреевны и ее дочери Тани утверждения о невозможности совершения насилия и убийств кого бы то ни было. Несмотря на возникшие разногласия и взаимные «фехтования» друг с другом, прощались с гостем вполне дружелюбно. Уезжая, Калинин обронил даже что‑то вроде прощения.

Софье Андреевне было гораздо приятнее, когда сюда приезжал Валентин Булгаков, «умный и хороший человек», с которым она с удовольствием говорила «о толстовских делах», то есть о работе своих детей, Саши и Сережи, в Румянцевском музее разбиравших рукописи покойного мужа. С Булгаковым ей было легко. Она возвращалась к своим прежним привычным занятиям, когда ей без устали приходилось помогать Льву Николаевичу переписывать и править его тексты. Сопереживая Сергею и Саше, вспоминая свой опыт, Софья Андреевна предупреждала их о том, «какую огромную и сложную работу» они взвалили на свои плечи. К примеру, те же «рукописи «Войны и мира» побывали в канаве, да и кроме того, были запиханы кое- как в двух ящиках. Это все обрывки, вырезки и трудно придумать систему, как привести все в порядок. Одному работать — немыслимо».