Где ты теперь? - Юхан Харстад

Отец пробыл у нас до субботы. Я успел показать ему Слеттаратиндур и то место, где Хавстейн в шестидесятых видел Олдрина с Армстронгом. Прослушав в четверг прогноз погоды по «Радио Фарер», мы умудрились найти два местечка на вертолете из Торсхавна до Мюкинеса. Там мы смотрели на плавное движение согревающего Гольфстрима и на проходящие вдали корабли, направляющиеся в Европу. Отец рассказывал про домашние дела, про маму, про себя, говорил об обычных мелочах, милых незначительных событиях и ни разу не упомянул Хелле. Оказывается, как-то после Рождества им звонил Йорн и они немного поболтали. Старый добрый Йорн, отцу он всегда нравился. Мы съездили на Тинганес, где собирался альтинг, посмотрели на здания, уцелевшие после страшного пожара 1673-го, а отец фотографировал, стараясь запечатлеть каждый увиденный уголок. На всех снимках я, широко улыбаясь, стоял перед камерой, как он и хотел. Мы съездили в больницу к Софии, никаких изменений, она лежала совершенно так же, как лежала неделями до этого, но мне хотелось, чтобы отец увидел ее, и мы сидели у ее кровати, а я рассказывал, что произошло, подробно, фраза за фразой.

О чем еще мы говорили в эти дни? Не помню, но помню, мне было приятно оттого, что он рядом, и вечером накануне его отъезда мы сидели в «Кафе Натюр», отец рассказывал Карлу анекдоты, а тот пополам сгибался от смеха. Я и не ожидал, что отец на такое способен, но оказалось, что и такое бывает, он был в ударе. Лишь вернувшись тем вечером на Фабрику и стоя на улице вдвоем, мы заговорили о моем возвращении. И я обещал ему, что этим летом вернусь.

— Конечно вернусь, — сказал я.

— Когда?

— Скоро.

— Точно?

— Да, — ответил я, — точно.

На следующий день я отвез отца в аэропорт, а Хавстейн с Карлом сидели на заднем сиденье. У нас получилось целое путешествие, и отец обещал приехать еще, на этот раз непременно вместе с мамой. Естественно, ничего из этого не вышло, и потом мы больше никогда об этом не упоминали. Через год к этому времени Фабрика все равно опустеет, и навещать будет некого. На улицах и в домах останутся наши следы, но они будут вести к морю, а там цепочка оборвется. Хотя в тот момент я об этом не знал.

Я в Гьогве, стою в ванной и чищу зубы. Включив висящее над раковиной радио, я вполуха слушаю новости и смотрю на себя в зеркало. Лицо мое с каждым днем меняется. Бывают дни, когда изменения заметнее. Конечно, не очень видно, но если старательно присмотреться, то начинаешь замечать маленькие детали, например, что морщинка на лбу за ночь стала другой. Стала длиннее — всего-то, может, на полмиллиметра, но ты это видишь. Если постараться. Твои черты расплываются, стирается силуэт. Но ты еще не исчез. Для этого потребуется время. Годы. Однако ты исчезаешь. Исчезаешь в своих собственных глазах, с каждым днем становишься иным. Ты уже не тот, кем был когда-то. Клетки твоего лица обновляются, и лицо твое уже не похоже на фотографии, висящие в гостиной твоих родителей. Ты уже не тот, кем являешься. Но я по-прежнему здесь, хотя атомы двигаются и скачки кварков никому не ведомы. То же самое происходит с теми, кого ты любишь. С почти неподвижной быстротой они ускользают у тебя из рук, и тебе хочется хоть что-нибудь удержать, может, скелет, зубы или клетки мозга, но ничего у тебя не получится, потому что человек почти целиком состоит из воды, а воду тебе не схватить. Поэтому все следы мало-помалу стираются. А потом стираются и следы, оставленные другими, дома, в которых они жили, нарисованные для тебя рисунки, слова в записках. Воспоминания, которые у тебя остаются, тоже со временем блекнут, будто старые обои. В конце концов станет невозможно ответить на вопрос: а жил ли кто-нибудь здесь, на этой планете, что с краю дальней галактики? Жил ли здесь кто-нибудь? На Земле? Вот такие мысли и приходят иногда мне в голову.

Я сидел в машине, на пассажирском сиденье, на Судурое, когда мне сказали, что София умерла. В четверг, после отъезда отца. Был совершенно обычный, ничем не примечательный вечер, не особенно дождливый и не особенно ясный. Когда полицейские спрашивают подозреваемых о том, что те в такой вечер делали, никто не помнит.

Я не был у нее четыре дня.

Безо всякой особой причины, просто так сложилось.

Теперь я пожалел об этом.

Хавстейн поехал туда за какими-то бумагами, я не спросил, зачем именно они ему понадобились, просто решил поехать вместе с ним, потому что до этого на Судурое не бывал. Когда он с мобильником в руке вышел из дома, я понял, что случилось что-то плохое и ему неподвластное.

Хавстейн сел в машину.

— София сегодня умерла, — только и сказал он.

Я не удивился. Я ведь ждал этого. Раньше или позже. И тем не менее я ощутил, как сердце опустилось, и подумал, что это плата за то, что ты кого-то любишь.

И нет ничего более безысходного.

Ничего.

Я промолчал. Посмотрел в окно. Возможно, начнется дождь. А может, и нет. Наверное, теперь уже все равно.

— Когда это произошло? — спросил я.

— Утром, — ответил он, — в четверть девятого.

Я попытался вспомнить, чем в тот момент занимался. Был в ванной, чистил зубы, все как обычно. Думал ли я о том, что надо ее навестить? Что я люблю ее? Нет. В тот момент — нет. Может, потом. Но не в тот самый момент. Ничем особенным я не занимался.

Почти ничем.

День прошел совершенно обычно.

Может, и правда, люди умирают именно в такие дни.

В обычные.

— К ней кто-нибудь ездил? — спросил я.

— Ее мать была там. Это она мне позвонила. Она, наверное, всю ночь там просидела.

На мгновение я почувствовал обиду: ночью мне никто не позвонил и не попросил приехать.

Но никто и не обязан был.

— Ты знаешь, когда… когда похороны?

— Во вторник. В тринадцать часов. В Саксуне.

— В Саксуне? Почему ее похоронят там?

— Не знаю. Может, потому что там красиво? Это ее мать так решила.

— По вторникам всегда больше похорон, чем в другие дни.

— Почему?

— Не знаю. Так уж сложилось.

Хавстейн завел машину, и мы поехали в Дрелнес, чтобы успеть на семичасовой паром до Торсхавна. Когда мы заехали на борт, сидя рядом с Хавстейном, я вдруг представил, как рано утром София начала умирать, безмолвно и незаметно для себя самой, а ее мама сидела рядом и смотрела, как уходит последний ее родственник.

Я вспомнил то, о чем читал. Что за несколько минут до смерти умирающий перестает чувствовать. Одно за другим чувства покидают его. Сначала — вкусовые ощущения, потом — обоняние. Затем исчезает зрение. Осязание. Слух. Ощущение боли. Это словно потушить свет в кабинете, запереть за собой дверь и по пути домой потерять ключи. Домой вместе с Хавстейном я не поехал. Он высадил меня в Торсхавне, а домой я решил доехать на автобусе, как ездила София сотни раз на протяжении многих лет. Я решил сделать это ради нее. Потом я опять задумался об архиве. Может, она умерла, потому что вытащила из него свое личное дело. Не особенно приятная мысль, но смысл в ней есть. Может, она исчезла уже в тот момент, когда вытащила личное дело? Словно стерла себя из общности. Или причина в провоцирующем факторе, в одиночестве, ее изначальной обособленности? Возможно, все потому, что она с Мюкинеса, как этот Аннин художник, и однажды пролетевший рядом тупик просто посмотрел на нее, прищурившись? Или ему было достаточно лишь махнуть крыльями? Этого не знал никто. Я подошел к остановке и дождался автобуса, выбрав самый долгий путь до дома. Мы почти два часа ехали до Фуннингура, а последние шесть километров я прошел пешком, сначала наверх, в гору, до Слеттаратиндура, а потом вниз, по пологому холму до Гьогва. Когда я вошел, все остальные уже спали и в доме было не слышно ни звука, лишь мои шаги на лестнице.