Разбой - Петр Воробьев

Всем свидетелям открытия погребального покоя удалось выбраться наверх живыми, хотя у Гифемунда и одного из клеохронистов были разбиты в кровь головы. Печальным образом, уцелело только два фотокитона.

– Гулли, Сэмунд! – Дунфрида быстро, но сосредоточенно крутила рукоять перемотки. – Плёнки немедленно в проявку, проявляйте в трёх разных бачках! Погоди, проявите две, а третью я сама свезу в Глевагард!

– Мою заодно проявите? По дороге в город просушу, а там – сразу в выпуск! – приговаривал клеохронист, переворачивая своё орудие труда. – «Открытие века»? «Трейн драугр»? Или «Проклятие полого холма»? Нет, нет, Не-е-ертус!

Вестовщик зарыдал. Нижняя крышка фотокитона была сорвана, из катушки свисал оборванный кусок засвеченной плёнки.

– Ты-то успела снять драугра? – с жалкой надеждой спросил хронофизика другой вестовщик, с обильно кровоточившей ссадиной на лбу.

– Я его не снимала, – объяснила Дунфрида. – Я снимала остальных фотокитонистов.

– Зачем? – со смесью непонимания и негодования в голосе, клеохронист провёл пальцами вдоль брови, чтобы кровь не заливала глаз.

– Чтобы засвидетельствовать хроноклазм.

– Что? – переспросил Мельдун.

– Неустойчивость истории. Есть многоразмерное пространство, в него вложено многообразие, описывающее наше время. Обычно считают, что оно гомеоморфно прямой, но это верно не всегда. Нам как раз открылся вид с одной карты на другую. Может, наше прошлое, а может, и не наше. Мы никогда не узнаем. Вопреки смертным попыткам, прореха закрылась и не оставила следа. Зато у меня есть запись поражения этих попыток, – Дунфрида затолкала цилиндрик с плёнкой в вырез платья, её перси колыхнулись. – Я надеюсь.

– Остался след! – отплевавшийся от пыли Осеберт поднял в воздух таинственный предмет.

Это была плоская и прохладная на ощупь коробочка, отливавшая тёмной эмалью. На её крышке, в золотом эллипсе посередине, два ряда письмён расступались вокруг выпуклой багряной кардиоиды. Справа, рядом с тремя рядами письмён помельче, над чёрной поверхностью возвышались одна над другой три формы – ломтик плода, отдалённо напоминавшего портокали, красный стручок, и продолговатый прямоугольный монолитик, лишённый черт. Формы не были вытиснены в поверхности, а висели над ней, слегка просвечивая. Осеберт провёл по ним пальцами. Это не были голограммы, поскольку плод, стручок, и прямоугольник были заметны не только зрению, но и осязанию. Под эллипсом в центре теснились ещё три ряда золотых письмён, но самое загадочное изображение украшало левый верхний угол крышки. Там, короткомордое существо, покрытое блестящей лохматой шерстью, когтистой лапой протягивало ещё один монолитик похожему на себя существу, только покрупнее и гладкошёрстному.

Археологи и историки загалдели наперебой:

– Осторожнее!

– Не открывай!

– Вскрывать будем только в азотной атмосфере!

– Дунфрида, перезаряжай и срочно фотографируй!

– Со света убери!

Осеберт встал в тени скалы, старяясь надёжно, но полегче держать коробочку в обеих руках. Вдруг цвет угла со зверюшками изменился, теряя насыщенность. Одновременно, коробочка стала неприятно податливой.

– Сейчас рассыплется, открывай! – Самбор тоже заметил эти изменения.

Решив, что терять нечего, Осеберт поднял крышку, тут же начавшую распадаться. Внутри на плоской подложке с тиснением (тот же эллипс с кардиоидой) лежал побуревший от древности лист бумаги или чего-то похожего, на котором архаичной почти до непонимаемости демотической формой этлавагрского письма было размашисто написано: «Овое из раки аз укупиша, бо залаз велик есть время отщетити».

Чёрный лес стоял без листьев. Чёрные ветви были неподвижны, с них свисали рёсты и рёсты блестящих лент, белых с красным. Сетник шёл по дороге через лес – две чёрных колеи, продавленных колёсами в белом рыхлом снегу. Вдали виднелись развалины храма. К провалу двери тянулась вереница ходоков в длинных красных одеждах. Их головы были скрыты трёхрогими клобуками. Сетник потянул последнего ходока, с жёлтым ранцем на спине, за рукав его красного одеяния. Ходок обернулся. Из темноты под клобуком на Сетника уставились мерцающие багровым пламенем глаза, щёлкнул жёлтый клюв. Земля дрогнула под ногами.

– Примерещится же, – пробормотал Сетник, подстаршина сумеречного братства, окончательно просыпаясь.

Земная дрожь не была сном. Пол снова тряхнуло, с карниза на стыке потолка и стен полетели чешуйки краски. В окне, предрассветное марево над горами прорезало несколько вспышек. Прогрохотало.

– Вигдис, собирайся! Да мигом!

Ответа не последовало. Когда-то Сетник читал, что в Синей Земле или Винланде есть племя, в чьём языке вообще нет понятия времени. У сладко спавшей рядом Вигдис наверняка имелся предок из этого племени. Это порой могло довести (и доводило) до безумия, но загадочным образом добавляло к её очарованию, и без того находившемуся на грани божественного. Даже сейчас, подстаршина подавил желание вымыть руки, лицо, и ноги и очистить себя знаком Собаки-защитницы, прежде чем прикоснуться к высунувшемуся из-под одеяла плечику.

– Вигдис! Собирайся!

Вигдис отбросила одеяло в пододеяльнике из рыжего серкландского самита[253], расшитого крылатыми конями (отрез драгоценной ткани упал с грузовика) и сладко потянулась. Это тоже могло довести до безумия, но в ином ключе.

– Что, ладо?

Собрав всю волю, Сетник повторил:

– Собирайся! Стрельба в городе!

Внимание подстаршины было сосредоточено на едва прикрытых кружевом формах Вигдис, мягко подсвеченных сзади окном, выходившим на север. Из него открывался вид на Небовзятскую гору, поле теплиц на пологом южном склоне, и высоченную трубу восходящего потока посередине стеклянных тепличных прямоугольничков. Труба двигалась. Этого не могло быть – в отличие от современных труб-аэростатов, бунгурборгская труба была построена из листового альвского олова на растяжках.

– Стрельба? А почему сирен не слышно?

Не отрывая глаз от окна (и Вигдис), Сетник щёлкнул выключателем. Свет не зажёгся. Труба падала, от её основания расплывалось дымное облако.

– Электричества нет, потому и сирен не слышно. Поторопись, лада.

Сетник принялся одеваться, выбрав самую неброскую справу – серую, со слоем сиилапанового плетения. Погода, необычно мерзкая даже для бунгурборгской весны, предоставляла одно преимущество: можно было снарядиться в довольно основательную броню и не упариться. Для каждодневных занятий теневого подстаршины доспехи были скорее в тягость, чем в помощь, но каждый день не начинался с того, что труба в поприще высотой падала на поле теплиц, невысоко отскакивала в туче осколков, и разваливалась. В тайнике за одним из изразцов, украшавших стену вокруг коккоэстии, была спрятан кусок альвской цепи из чередовавшихся звеньев жёлтого и красного золота. Тайна изготовления последнего была утеряна, делая стоимость обрывка несоразмерной его весу. Сетник распределил цепь вдоль потайного отделения в поясе, заботясь о сохранности звеньев. Во внешнем отделении уже лежали четыре номисмы и немного серебра. Подумав, подстаршина поднял половицу и вытащил из углубления плоскую потёртую суму. Внутри в простёганных войлоком отделениях хранились три дюжины ампул с порошком гидроморфона. Наркотик тоже стоил в несколько раз дороже золота.