Мирабо - Рене де Кастр

— Позвольте мне ответить, — гремел Мирабо, — разве министр не сказал, что промедление усугубляет положение, что один день, один час, один миг могут сделать опасность смертельной? Мы боимся чрезмерных жертв, опасаемся налога, но что такое банкротство, если не самый жестокий, самый несправедливый, самый ужасный из налогов? Друзья мои, послушайте меня: два века грабежа и разбоя разверзли страшную пропасть, которую предстоит заполнить; ну что ж! Вот список самых богатых французских собственников; выбирайте самых богатых, чтобы принести в жертву меньше граждан; но выбирайте, ведь нужно, чтобы малое число пострадало во имя спасения основной массы народа!.. Разве вы не видите, что, объявив о банкротстве государства или, что еще ужаснее, сделав его неизбежным, умалчивая о нем, вы запятнаете себя в тысячу раз более преступным деянием, безвозмездно преступным?.. Вы думаете, что если вам будет нечем заплатить, то вы уже не должны? Вы думаете, что тысячи жертв предоставят вам наслаждаться вашим преступлением? Уверены ли вы, что столько людей, лишенных хлеба, позволят вам спокойно вкушать блюда, ни числом, ни изысканностью которых вы не пожелали поступиться?.. Значит, отдать часть своего дохода, чтобы спасти все, что имеешь, — великодушно? Я говорю о самом грубом вашем интересе… Голосуйте же, голосуйте, потому что мы в ответе за всякое промедление… Вокруг нас нет ни Катилины, ни опасностей, ни бунтовщиков, ни Рима. Но сегодня здесь банкротство, уродливое банкротство; оно грозит пожрать вашу собственность, вашу честь… а вы рассуждаете!

Околдованные, побежденные, исполненные воодушевления депутаты Национального собрания вскочили на ноги — все как один. Раздались аплодисменты, потом депутаты единогласно проголосовали за предложение: «заслушав доклад финансового комитета, Национальное собрание, учитывая чрезвычайную ситуацию, с доверием принимает план первого министра».

«Вот чертяка, талант!» — пробурчал граф де Рошешуар, депутат от дворянства, немного стыдясь того, что позволил себя увлечь, тогда как актер Моле, звезда театра «Комеди Франсез», подошел к Мирабо во главе делегации патриотов и убежденно ему сказал:

— Ах, господин граф, что за речь! И с каким выражением вы ее произнесли! Боже мой, как же вы ошиблись с призванием!

В этом жестоком изобличении была сермяжная правда, ибо, нарисовав живописную картину людского несчастья, избичевав нераскаявшихся жуиров, Мирабо под руку со своим молодым другом, журналистом Камилем Демуленом, отправился ужинать. Тот потом написал своему отцу: «После заседания Мирабо отправился ужинать в великолепной компании; мы с его любовницей пили чудесные вина. Я чувствую, что его чересчур изысканный и обильный стол меня развращает». Демулен принадлежал к той части юношества, которая смешивала эру Революции с эрой добродетели и удивлялась, находя в Мирабо все пороки, в каких обвиняли аристократию.

Намного тоньше суждение Гёте: «Французы смотрят на Мирабо как на своего Геракла, и они совершенно правы». Словно сказочный герой, граф де Мирабо познал и порок, и добродетель; но будучи слишком велик, чтобы удовлетвориться чем-то одним, выбрал и то и другое, и в его могучей личности порок и добродетель смешались так, что стали неотделимы. Можно даже сказать, что личные пороки были для него лишь разрядкой, которой требовали политические добродетели…

I

За несколько дней до речи о государственном банкротстве граф де Ламарк нашел способ передать королеве, чтобы она не тревожилась по поводу его отношений с Мирабо. Камер-фрау госпожа д’Оссен, которой он дал это поручение, должна была сообщить Марии-Антуанетте, что Ламарк старается умерить революционные порывы депутата от Экса и подготавливает его к тому, чтобы стать полезным королю, когда министрам придется согласовывать свои действия со столь могущественным человеком. Поскольку такая перспектива с каждым днем выглядела все более реальной, государыня вызвала к себе Ламарка.

— Я никогда не сомневалась в ваших чувствах, — сказала она ему, — и когда я узнала, что вы связаны с Мирабо, то подумала, что это добрый знак; но вы никогда ни в чем не сможете на него повлиять, что же до того, что вы считаете долгом перед ним со стороны королевских министров, я не могу разделять ваше мнение. Я думаю, мы никогда не будем настолько несчастны, настолько доведены до крайности, чтобы обратиться к Мирабо.

Этот знаменитый ответ выражал настроение умов: двор уже забыл о суровом предупреждении 14 июля. Тогда король намеревался осуществить государственный переворот без Неккера, если не против него, теперь же как будто допускал, что сможет сделать это и при нем; в точности как в июле, из провинции были вызваны войска, чтобы обеспечить безопасность королевской семьи, водворить порядок в Версале и, если представится такая возможность, распустить Национальное собрание.

23 сентября 1789 года Фландрский полк торжественно вступил в Версаль и был принят муниципалитетом. Чувствуя себя под защитой надежных войск, король не утвердил «Декларацию прав человека и гражданина» и отказался подписать декреты, принятые Национальным собранием в ночь на 4 августа. «Я не хочу обирать мое духовенство и мое дворянство», — говорил он.

Все это время в Париже продолжались брожения; бунтовщики сформировали несанкционированную организацию, так называемый «Совет трехсот», деятельность которого носила подрывной характер; только постоянный самообман, в котором все еще жил двор, не позволял бить тревогу.

Уже два месяца во французских провинциях полыхали пожары; крестьяне, одновременно под давлением всеобщего страха и как бы исполняя декрет от 4 августа, разграбили или сожгли множество замков, тем самым уничтожив «норы», служившие для взимания феодальных налогов; многих аристократов подвергли пыткам или перебили; часть дворянства сбежала за границу. Король и королева не видели в этом страшного предупреждения. Или не хотели видеть?

В конце сентября Мирабо, прекрасно осведомленный о том, что происходит в стране, не скрывал своей тревоги от Ламарка; последний сообщает о взволновавшем его разговоре, состоявшемся в начале последней недели, которую Бурбоны провели в Версале.

Ламарк спросил у Мирабо, не нуждается ли тот снова в деньгах. Возможно, стремясь оградить его от соблазнительных предложений, он предложил месячный аванс в пятьдесят луидоров, вплоть до расчета по наследству Друга людей. Присовокупив эту сумму к своему депутатскому жалованью, Мирабо мог бы покрыть текущие расходы, сохраняя достоинство и спокойствие духа.

Растроганный Мирабо пока воздержался. Предпочитая говорить о политике, он долго рассказывал о том, что хотел бы сделать, чтобы услужить королю; но он понимал, насколько его прошлое и дурная репутация мешают его политической карьере; он искренне сокрушался по этому поводу, именно в тот день у него впервые вырвалась патетическая жалоба, которую он столь часто повторял и которую нельзя слушать без волнения: