Танцующая на гребне волны - Карен Уайт

Памела

Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия

Февраль 1815

Холодный дождь покалывал мне кожу, ветер почти сбивал с ног. Я едва замечала, что продрогла до самых костей, не чувствуя внутри ничего – пустая ракушка на берегу, пока ветер не унес ее в океан.

Робби поправлялся с каждой дозой лекарства, которого оставалось уже всего ничего. И хоть Джеффри меня уверял, что чувствует себя лучше, я знала по его тусклому взгляду, что он от меня уходит, что его дух вселился в его тень. Он уже два дня не мог ничего есть, все больше слабея; жар и озноб прекратились, но я знала, что через несколько дней они возвратятся.

Я погоняла лошадь. Моя старая кляча, казалось, не замечала моих усилий. Руки у меня окоченели – изношенная кожа красных перчаток не спасала от непогоды. Я не отрываясь смотрела на дорогу. Дольше недели я не имела известий от Томаса. У него было много обязанностей, но мне не терпелось дождаться его приезда ко мне. Желание услышать цокот копыт его лошади как ножом врезалось в мою душу; разочарование, вызванное его отсутствием, я ощущала как ампутацию конечности.

Мое появление в лагере стало привычным зрелищем, но я никого не видела, так как большинство солдат скрывались от непогоды в палатках. Я низко опустила капюшон, почти закрыв им лицо, доверяя лошади самой найти дорогу. Я привязала лошадь у большого дома и поплелась по грязи к медицинской палатке, где на кольях было натянуто промасленное полотнище, закрывавшее вход от дождя. Я резко отдернула его, услышав знакомый голос.

– У меня есть деньги заплатить вам, Томас. Мой муж очень богатый человек.

Томас ответил что-то так тихо, что я не расслышала.

– Я же прошу о таком пустяке! Я знаю, вы можете помочь мне, если захотите.

Я услышала в голосе сестры знакомую мне враждебность. Сам звук ее голоса вызвал у меня желание сделать шаг назад. Непримиримая натура Джорджины наложила на меня свой отпечаток.

Голос Томаса стал громче:

– Дело не в деньгах, мэм. Просто мне не разрешается покидать Сент-Саймонс. Если я пойду на это, я рискую быть расстрелянным как дезертир. Уверяю вас, я делаю все, что могу, чтобы достать лекарства, которые я оставил на Камберленде.

Голос Джорджины более походил на шипение, чем на льстивый тон, к которому она прибегала, чтобы добиться своего.

– Не думайте, что я не пользуюсь влиянием. Ради вас я пойду на многое. Но могу и создать здесь для вас очень неприятную ситуацию. Надеюсь, когда мы увидимся в следующий раз, вы дадите мне более обнадеживающий ответ.

Пола палатки поднялась так внезапно, что я отпрянула, оказавшись лицом к лицу с собственной сестрой и Томасом Энлоу. У него был извиняющийся вид, она же выглядела только довольной.

– Надеюсь, ты не приехала просить у доктора помощи, сестра, ибо он не желает ничего сделать для нас!

Я положила руку ей на плечо.

– Ты приехала сюда ради Джеффри и Робби?

Она подняла брови, как будто обдумывая мой вопрос.

– Да, – проговорила она медленно. – Они так больны, и доктор Энлоу – наша единственная надежда. – Ее сотряс спазм, она прижала платок ко рту и отвернулась в приступе кашля.

Я нахмурилась:

– Ты больна?

Она кивнула, все еще прижимая платок ко рту и глядя на доктора.

– Ты знаешь, как холод и сырость действуют на мою грудь. Но вот потеплеет, и, я уверена, все как рукой снимет.

Она с улыбкой повернулась к доктору:

– Не забудьте, о чем я вам говорила!

– Это трудно забыть, мэм. – Он слегка поклонился, но я уловила сардоническую нотку в его вежливом тоне.

– Я должна идти. – Легкая улыбка тронула губы Джорджины. – Джеффри просил меня заезжать почаще. Надеюсь, ты не оставляешь его без внимания…

Защищаться или объясняться было бесполезно. Она всегда отличалась способностью искажать и извращать чужие слова так, чтобы они совпадали с ее намерениями. Она стала бы говорить, что победа на ее стороне, однако в действительности ее противник либо просто уступал, либо отказывался вступать в спор.

– Приезжай так часто, как ты захочешь, Джорджина, – сказала я. – Робби особенно любит твое общество, ты помогаешь ему забыть о болезни. Он все время спрашивает, когда ты привезешь ему еще гусеницу. Его последняя превратилась осенью в бабочку и улетела.

Глаза ее расширились, словно она хотела охватить взглядом не только меня, но и дождь, и окружающую грязь.

– Ведь так всегда бывает, верно? Они засыпают как гусеницы, а потом просыпаются как бабочки. Это замечательно, да? Скажи Робби, что я привезу ему первую же гусеницу, которую найду весной!

Она снова закашлялась, прижимая платок ко рту, и, помахав мне, вышла под дождь. Но тут же вернулась. Глаза у нее блестели, как будто она затаила какой-то секрет.

– Я бы на твоем месте вернулась домой к мужу, Памела. Каждый раз, когда ты уезжаешь, он наблюдает за твоим отъездом и возвращением. Он болен, но не слеп. – И она выскочила, прежде чем я успела ответить.

Томас пригласил меня зайти в палатку, но я осталась стоять, где стояла, под ограждавшим вход полотнищем.

– Есть новости? – спросила я, догадываясь по выражению его лица, что их не было.

– Мне еще не давали отпуск. Обещаю, что дам вам знать, как только получу разрешение уехать. Поверьте, я понимаю всю остроту вашей нужды.

Я кивнула, опустив глаза на грязный подол моей юбки и на ботинки, чтобы он не видел моих слез.

– Я вам верю. – Я достала из сумки два листа бумаги. – Мы с Робби сочинили для вас еще два куплета. Ему скучно проводить целые дни в постели, и я попросила его мне помочь. Он очень умненький.

Улыбка мелькнула на губах доктора.

– Он очень, очень умный мальчик – очень похож на моего Вильяма. – Взгляд его смягчился. – Но мне нечего дать вам взамен. – Он немного поколебался. – Вот разве что совет…

– Какой же? – Я взглянула на него настороженно.

Он поджал губы, мысленно взвешивая слова.

– Доверяйте своему сердцу и собственным глазам и ушам. Они вас не обманут.

Я смотрела на него, не вполне уверенная, что поняла его.

– Я… постараюсь, Томас.

– Хорошо. А теперь поезжайте домой и посидите у огня, чтобы отогреться, прежде чем вы войдете к своим больным. Им не будет пользы от вас, если вы заболеете.

– Я не могу отдыхать, Томас. Мне легче прикладывать холодные примочки к их головам или менять им белье. Я боюсь того, куда могут забрести мои мысли, если их постоянно чем-то не занимать.

Он взял обе мои руки в свои.

– Я знаю, что значит сильно любить, и понимаю вашу боль.