Проклятая картина Крамского - Екатерина Лесина

Поднимался человек по лестнице, благо, лампы горели через одну, а в сумерках он чувствовал себя почти незаметным.

Танькина дверь была закрыта.

Эта тварь всегда отличалась осторожностью. Крыса… Крутилась рядом с Генкой, но все-таки и в стороне. Думала, что так остается чистой.

Не остается.

И виновата она не меньше, чем сам Генка… Скольких они сгубили? Так что все справедливо. Странно, но эта мысль принесла успокоение. Если по справедливости, то человек имеет право.

А он имеет.

Связка ключей намокла.

Неужели настолько пропотели руки? Уже пора бы успокоиться, а он все… Нервы, время их вытянуло, истончило. И женщина, которая с черными глазами.

Ключи оставила Танька. При всей своей осторожности она порой была удивительно небрежна с вещами и этой связки не хватилась. Нет, оставляла она их Генке, человек не знал, по собственному ли почину или подчиняясь требованиям, но какая теперь разница?

Главное, чтобы замки не сменила.

Но разве она станет?

Нет, конечно… Ей ведь всегда некогда, она ведь занята.

Татьяна вызывала у человека иррациональную злость, с которой не получалось справиться, и человек перестал пытаться. Он вытащил нужный ключ, и тот вошел в замочную скважину легко. Провернулся дважды. Что-то щелкнуло, но очень и очень тихо.

Может, показалось, что щелкнуло?

В прихожей было темно. И эта темнота отличалась плотностью, непроницаемостью. Она не была другом, укрывавшим человека от посторонних глаз, но прятала жертву.

Не жертву.

Татьяна заслужила смерть.

И давно. И тот факт, что она, быть может, вовсе не поймет, что умерла, заставлял человека хмуриться. Это неправильно.

Он включил свет.

И огляделся.

Грязно.

Под ногами поскрипывал песок. Посреди прихожей валялись черные замшевые сапожки, изгвазданные в рыжей глине.

Человек поморщился. И сапожки поднял. Жаль, даже если глину счистить, то замша пропадет. Он пристроил сапожки у вешалки, с которой свисал мятый шелковый шарф. Пальтецо, дорогое, ярко-красного вызывающего цвета, грудой валялось на полу.

Татьяну, похоже, давно уже перестали волновать подобные мелочи.

Она обнаружилась в спальне. Лежала поперек кровати.

Грязное белье, серое в зыбком свете ночника. Смятые простыни, матрас, некогда белый, а ныне пестревший пятнами. К такому и прикасаться противно. Подушки на полу. Плюшевый медведь со свалявшейся шерстью. Он лежал, как и Танька, на спине, уставившись в потолок единственным глазом.

Уродливая игрушка.

И сама Татьяна казалась уродливой. Куда только подевалась броская ее, так злившая гостя, красота. Круглое личико расплылось, черты его смазались. И красный рот гляделся провалом.

Человек сунул в рот палец.

Просто так.

Татьяна замычала.

– Садись, – велел человек и потянул ее за руку. Та была вялой и влажной.

Подумалось, что если убить ее сейчас, то Татьяна ничего не поймет, она умрет счастливой, пусть даже счастье ее будет исключительно искусственного происхождения. А это вновь-таки неправильно, твари, подобные ей, не заслужили счастливой смерти.

И человек вышел на кухню.

Там, как и везде в доме, было грязно. Громоздилась в умывальнике посуда. Сковорода зарастала плесенью. Из приоткрытого холодильника нещадно воняло. Человеку пришлось зажать нос.

Нет, в этом доме он не хочет находиться долго.

Он наполнил водой единственную более-менее чистую кружку, затем отнес в спальню и вылил воду в раззявленный Танькин рот. Та вяло затрепыхалась, но глаз не открыла.

Так ее можно долго будить.

Пришлось тащить в ванную комнату.

Здесь тоже воняло, но уже закисшим в стиральной машине бельем, и порошком, и средством для дезинфекции, которое разлили и забыли. Лужа на полу высохла, покрылась пылью.

Таньку человек запихал в ванну и, включив душ, направил поток ледяной воды ей на голову. Вначале Танька только вздрагивала и мычала неразборчиво. Потом попыталась выбраться, но человек не позволил. Ее вид, слабой, беспомощной, трепыхающейся в этой грязной ванне, доставлял несказанное удовольствие.

– П-прекрати… – наконец получилось у нее. Танька больше не пыталась вырываться, свернулась калачиком, обхватив свои колени, и мелко дрожала. – П-прекрати… я ж з-замерзну…

Эта была бы хорошая смерть для нее.

– Прекращу. – Человек выключил душ. – Если ты голову включила. Поговорить надо.

– Надо – г-говори… уб-бирайся… Я п-полицию вызову…

Глупая угроза. Но душ человек убрал. И даже бросил какую-то тряпку, пусть вытирается. Поговорить и вправду придется.

– Где она?

– Кто? – Танька неловко терла волосы, ныне похожие на всклоченную шерсть животного. Она и сама животное.

– Картина.

– А я почем знаю? Это я у тебя спросить хотела… – Танька приходила в себя на удивление быстро. И из ванны выбралась без посторонней помощи. Содрала халат, оставшись в мокрых трусах, и человек с удовлетворением отметил, что она вовсе не так уж и хороша. Живот обвис, на бедрах целлюлит прорезался. И грудь ее потеряла форму. – Что тебе вообще тут надо?

– Картина.

– Думаешь, Генка тут ее спрятал? Думаешь, я бы носилась по городу, пытаясь ее найти, если бы она была у меня? Не веришь? – Танькин голос сделался неприятно визглив. – Посмотри! Что ты видишь? Видишь хоть одну картину?!

– Нет.

Голые грязные полы. Остатки мебели.

– Так какого…

– Что ты написала поверх?

– Чего?

Ее захотелось ударить. Нет, не просто ударить, но вцепиться в волосы и бить головой о стену долго, пока уродливое ее лицо не превратится в кровавый блин.

– Татьяна. – Он старался говорить спокойно и ласково. – Он ведь тебя попросил картину спрятать. Под картиной… Ты же делала это… Ты же при музее состояла реставратором… Смотри, что у меня есть.

Крохотный пакетик с белым порошком внутри.

Доза счастья.

Счастья этого Татьяне давно не хватало.

– Это все вы виноваты! Вам вечно было мало… – Татьяна пыталась не смотреть на пакет.

Кто и когда подсадил ее на иглу?

Генка?

Или… об этом человек старался не думать, слишком болезненной оказалась бы правда.

– Я… брошу. – Татьяна обняла себя. Одеться она и не подумала, так и стояла, голая и жалкая. – Я… смогу бросить… и ух-ходи… Это все вы… в-ваша с-семейка… Д-думаешь, он был верен?