Неистощимая - Игорь Тарасевич

Смерть Анастасии Облакову совершенно подкосила, в единый миг не старая еще и довольно пригожая женщина превратилась в бессильную старуху. В Лондоне жить ей более стало незачем и не на что, мадам испросила в России новые паспорта и неожиданно их получила. Дожила она, всеми забытая, зачем-то почти до восьмидесяти пяти лет в имении своего отца – когда-то обширном и богатом землевладении, а ко времени ее смерти ставшим совсем небольшим, заложенным и перезаложенным.

Печально все это, дорогие мои.

Мы лишь можем кстати тут вам сказать – не в качестве утешения, – что примерно так заканчивают жизнь все устроители народного счастья. Ну, за редкими исключениями. А блистательные исключения случаются, в том и состоит азарт большой, очень большой игры.

А впрочем… Впрочем, если быть уж совершенно честными, а мы с вами, дорогие мои, всегда совершенно честны, – если, значит, быть совершенно честными, примерно так заканчивают свои дни большинство даже и не задумывающихся о всемирном благоденствии людей, живущих на свете: одинокими и полными сожалений о несвершенном, хотя что они, люди, на самом-то деле могут свершить? Ничего.

Ничего.

Но Катя… Катя! Катя!.. Любимая нами Катя…

Прежде чем КАМАЗ с Чижиком, Цветковым и тремя полицейскими офицерами въехал с тыльной стороны на территорию бывшего Ледового дворца, теперь называвшегося Большой Ареной Собраний, прежде, чем Чижик убил Лектора, и как раз после того, как все обитатели норы вымыли – чуть мы не написали сейчас «добела» – вымыли до ослепительного блеска чижиковский мусоровоз, произошло еще одно событие, почти не замеченное даже его участниками: прощание Цветкова и Ксюхи.

Чижик и Цветков буднично, деловито забрались в КАМАЗ, двери хлопнули, и с высоты КАМАЗовской кабины Цветков в последний раз в жизни увидел Ксюхину рыжую макушку и конопатый нос. Цветков захотел сказать, что он безумно любит и этот нос, и эту макушку, и всю Ксюху, и что дело тут не в Kсюхиных сиськах и не в огромном, заросшем рыжею проволокой, но мягчайшем ее межножии, источающем реки сладкой влаги, а в Божием персте, указавшeм Цветкову на Ксюху, а Ксюхе на Цветкова. Вместо этого Цветков сказал с верхотуры в открытое окно только три слова:

– Ксюха… Ксюха… Ксюха…

А Ксюха, поднимая улыбающееся лицо к Цветкову, ясно произнесла:

– Я сразу же приду к тебе, Костeнька… Всегда буду приходить. Вечно.

Знающий, что означает эта странная фраза, Цветков закивал головой. Слезы готовы были политься у него из глаз, но в этот миг Чижик тронул машину, и машущая рукою, словно бы морячка на краю дебаркадера, Ксюха начала быстро отъезжать назад и вскоре пропала за терриконами мусора. КАМАЗ отъехал от норы, чтобы через несколько мгновений встретить Лектора. Ну, дальше вы уже знаете.

И еще, дорогие мои, сказать ли вам, о чем думал Цветков, зная, что сегодня ему предстоит? Цветков думал, куда уходит любовь, когда умирает дорогой нам человек. Ведь не может так получиться, не должно так получаться, что любящий человек уходит и его любовь к нам уходит вместе с ним? Вот сегодня Цветков умрет, так куда попадет его любовь к Ксюхе? Вместе ли с душой станет она неприкаянно витать в безграничном космосе, беспрерывно сталкиваясь там с такими же блуждающими, потерявшими свое место душами и любовями других людей, или сама, выйдя из какой бы то ни было стесняющей ее оболочки, притаится недалеко от Ксюхи или даже в самой Ксюхе? Ведь не должно так произойти, что вот Костя умрет и больше никогда не станет знать, что делает Ксюха, как она живет, чему радуется, над чем печалится. Нет, нет, нет, наверняка у любви Кости Цветкова останется возможность хоть исподволь смотреть на Ксюху, хоть через приоткрытую дверную щелочку его любовь сможет приглядывать за Ксюхой. Мало ли! А вот если помочь придется ей? Или подсказать? Или уберечь от чего?

И вот решивши, что любовь его, Цветкова, такого свойства, что никуда деться от Ксюхи она просто не сможет, Костя стал совершенно спокоен. Да, дорогие мои.

КАМАЗ с Чижиком, Цветковым и тремя полицейскими офицерами въехал с тыльной стороны на территорию бывшего Ледового дворца, где над выстроенными побатальонно войсками ветер носил стойкий водочный запашок.

Тем временем Ксюха с Настеной молча сидели у себя в норе, пережидая отбытие сторонних собачьих коллективов, принявших участие в поедании Лектора. Сказав – сидели, мы воспользовались несколько неточною формулировкой, потому что Настена лежала ничком на их с Чижиком топчане – лежала действительно молча, даже не плакала, хотя, возможно, слезы у Настены сами собою беспрестанно лились; нам не видно в полутьме, дорогие мои. Зато мы точно знаем, что бывают минуты, в которые человек не плачет, а слезы у него льются. Такой вот парадокс.

Настена Цветкова, при всех своих амбициях и высшем, уж признаемся, гуманитарном образовании была простая баба, дорогие мои. А Ксюха Борисова, простая баба из маленькой русской деревни, оказалась очень непростой. Ну, очень. Сейчас Ксюха сидела, странно улыбаясь, на трехногой железной табуретке, положив руки перед собою на коленях. А поскольку за ее спиною на стене норы висела узкая – страшно молвить – шпалера, то есть, довольно-таки вытертый ковер с неясным рисунком, идентифицировать национальный колорит которого не представляется возможным, а свет в норе почти отсутствовал, нам показалось, что сидящая Ксюха чрезвычайно напоминает Зевса-громовержца, сидящего на черном своем троне – Зевса, точно так же сложившего мощные руки на толстых ляжках и точно так же странно улыбающегося под рыжею, львиною гривой волос, ниспадающих на лицо. Такого Зевса мы однажды видели на Крите в магазине сувениров.

За шпалерою помещался общак – огромная стеклянная бутыль, в которой обитатели норы копили, словно бы ликвидность в тайнике, по закону выдаваемую им и невыпиваемую водку, а на самой шпалере висела на булавке вырезанная Костею из Hастиного буклета репродукция «Бегства в Египет».

Огненные волосы Ксюхи, словно бы под воздействием электрического тока, поднялись и образовали широкий вокруг головы ее ореол. И совершенно нам ясно, почему изваянный Зевс на троне и почему Ксюха на трехногой табуретке сидели, странно улыбаясь. Потому что они оба понимали – их спокойная поза никого не может обмануть: каждый, видящий их, ясно осознавал – что Зевс, что Ксюха всегда может метнуть в любую точку света или тьмы неистощимой силы огненный заряд.

Ксюха, продолжая улыбаться, шумно вздохнула, улыбнулась широко, насколько это возможно. Конопатые Kсюхины щеки разошлись по обе стороны ее лица, и обнажила ее улыбка крупные, как кукурузные зерна, зубы.

– Пора, – произнесла улыбающаяся Ксюха и встала с табуретки.

Настена повернула к ней мокрое лицо. Насколько нам видно в полутьме, в блестящих от слез глазах Настены отобразилось удивление.

– Пора, – повторила Ксюха. Она отцепила от шпалеры булавку и сунула репродукцию туда, куда тысячи лет все женщины мира прятали самое свое дорогое – под груди.

Только что Ксюха была в обрезках сапог, в косой серой юбочке на необъятных своих бедрах и блузке неизвестного покроя с наброшенной поверх нее старой вязанной шалью – во всяком случае, еще короткое время назад именно в этом прикиде прощалась она с Костею. А теперь на Ксюхе само собою оказалось надето свадебное ее голубое платье, а вместо разбитых обрезанных кирзачей Kсюхины ластообразные ступни облегали Бог весть откуда взявшиеся черные лаковые туфли на небольшом каблуке. Это невозможно даже вообразить, что во всей Вселенной найдутся модельные туфли для Kсюхиной ножки, это куда как необычнее, чем отыскать крохотную туфельку для Золушки и саму Золушку отыскать для ее туфельки, но вот поди ж ты!