Странный Томас - Дин Кунц

В свою защиту бабушка Шугарс могла бы сказать, что не имела ни малейшего понятия о не знающей жалости жестокости, которую проявляла моя мать по отношению ко мне. Она действительно ничего не знала о пистолете и угрозах, которые красной нитью прошли через мое детство.

До того как я взялся за эту рукопись, чувство вины и стыд заставляли меня хранить молчание на сей счет. Я достаточно взрослый, пусть мне всего двадцать лет, чтобы понимать, что нет у меня причин испытывать вину и стыд, что я жертва, а не мучитель.

Отдавая рукопись Оззи, я буду сгорать от унижения. После того как он ее прочитает, закрою лицо руками, если он заговорит об этих частях повествования.

«Нездоровый разум глухим подушкам поверяет тайну».

Шекспир, «Макбет», действие пятое, картина первая.

Литературная аллюзия использована здесь не только для того, чтобы порадовать тебя, Оззи. В ней горькая правда, имеющая ко мне самое прямое отношение. Моя мать заразила мой мозг таким сильным вирусом, что я не мог признаться в моих постыдных мучениях даже подушке и каждую ночь, не расплескав ни капли, уносил их в свой сон.

Что же касается бабушки Шугарс… теперь я уже начинаю задумываться, а не являлись ли ее страсть к путешествиям и частые отлучки вкупе с увлеченностью азартными играми ответной реакцией на психиатрические проблемы дочери, моей матери.

Хуже того, я не могу не думать о том, что болезнь матери не является результатом неправильного питания и причину нужно искать в генетике. Возможно, Перл Шугарс страдала тем же психозом, только в более легкой форме, и проявлялся он не столь ужасно, как у моей матери.

Тяга матери к отшельнической жизни могла быть перевертышем жажды бабушки к странствиям. А стремление матери к финансовой безопасности, которой она добилась благодаря нежеланной беременности, — оборотной стороной бабушкиного увлечения азартными играми.

И вот какой из этого следовал вывод, возможно, и неправильный: в бабушке Шугарс мне нравилась прямая противоположность того, что превращало мать в монстра. Это тревожит меня, как по причинам, которые теперь я могу понять, так и по другим, которые, подозреваю, останутся для меня неясными, пока я не проживу еще двадцать лет, если, конечно, это удастся.

Когда мне исполнилось шестнадцать, бабушка Шугарс предложила мне сопровождать ее в поездках. К тому времени мой дар полностью сформировался: я видел мертвых и осознавал, какие в связи с этим на меня накладываются обязательства. И мне не оставалось ничего другого, как отклонить ее предложение. А если бы обстоятельства позволили мне ездить с ней от игры к игре, от авантюры к авантюре, стрессы повседневной жизни и постоянные контакты, возможно, открыли бы в ней другую и менее привлекательную женщину, чем та, которую я вроде бы знал.

Я должен верить, что бабушка Шугарс обладала способностью искренне любить, которая напрочь отсутствовала у матери, я должен верить, что она действительно любила меня. Если это неправда, тогда все мое детство можно считать выжженной пустошью.

Так и не отогнав эти лишающие покоя мысли по пути из Пико Мундо, я прибыл в церковь Шепчущей Кометы в скверном настроении, в немалой степени соответствующем пейзажу с засохшими пальмами, выжженной землей, брошенными, разрушающимися зданиями.

Остановил автомобиль перед куонсетским ангаром, где меня окружили койоты. Конечно же, их и след простыл.

Они — ночные охотники. В полуденную жару прячутся в прохладных темных логовах.

Не увидел я и мертвой проститутки, зачаровавшей койотов. У меня возникла надежда, что она нашла тропку, ведущую из этого мира в последующий, но я сомневался, что именно мой совет и произнесенные банальности убедили ее покинуть наш мир.

Со дна пластикового пакета, который верно служил мне чемоданом, я выудил фонарь, ножницы и пачку влажных салфеток, упакованных в алюминиевую фольгу.

В квартире, когда я паковал пакет, салфетки определенно казались лишними, ножницы — тем более. Однако подсознательно я, должно быть, точно знал, для чего они мне потребуются.

Для самих себя мы отнюдь не незнакомцы. Только пытаемся таковыми казаться.

Когда я вылез из автомобиля, меня встретили яростная жара Мохаве и абсолютная тишина, какую редко где встретишь, за исключением разве что открытого космоса.

Часы показали, что время и не думало останавливаться: до полудня оставалось только три минуты.

Две высохшие пальмы отбрасывали жалкие тени на пыльную землю перед куонсетским ангаром, словно указывая путь, не мне, а сильно припозднившемуся мессии. Я вернулся не для того, чтобы оживлять мертвеца: хотел только его осмотреть.

Войдя в ангар, попал в адскую печь. Помимо жары, от которой все тело сразу покрылось липким потом, в нос ударил пренеприятный запах.

Слепящий свет пустыни проникал в ангар сквозь окна-амбразуры, но последних было мало, и находились они на таком большом расстоянии, что без фонаря я обойтись не мог.

По замусоренному коридору направился к четвертой двери. Вошел в розовую комнату, когда-то уютное гнездышко, где совокуплялись за деньги, теперь — крематорий, где трупы поджаривали на медленном огне.

Ни любопытные люди, ни пожиратели падали не побывали здесь в мое отсутствие. Труп лежал там, где я его и оставил, с одним развязанным концом савана, с одной торчащей ногой, все остальное скрывала белая простыня.

Теплая ночь и жаркое утро в значительной степени ускорили разложение. Понятное дело, в этой комнатке воняло куда сильнее, чем во всем ангаре.

Удушающая жара и вонь сработали, как два точных удара в живот. Я попятился назад, в коридор, жадно хватая ртом более свежий воздух и борясь с желанием желудка вывернуться наизнанку.

Хотя влажные салфетки предназначались совсем для другого, я вытащил одну и оторвал от нее две тонкие полоски. От салфетки шел легкий запах лимона.

Полоски я скатал в шарики, которые и засунул в ноздри.

Дыша через рот, я не мог унюхать разлагающийся труп. Тем не менее, когда еще раз вошел в розовую комнатку, меня опять чуть не вырвало.

Я мог бы разрезать шнурок, который стягивал конец простыни у головы, второй, в ногах, развязался прошлым вечером, и выкатить труп из савана. Но мысль о том, что мертвяк покатится по полу, как живой, убедила меня, что проблема требует иного подхода.

С неохотой я опустился на колени у головы трупа. Прислонил к ней фонарь, чтобы осветить рабочую зону.

Перерезал шнурок и отбросил его в сторону. Ножницы у меня были достаточно острые, чтобы за один раз разрезать три слоя хлопчатобумажного полотна. Резал я осторожно, с тем чтобы ни в коем случае не зацепить кожу покойника.

Когда разрезанные части простыни сползли на пол по обе стороны от трупа, первым делом я увидел лицо. Слишком поздно понял, что начинать резать следовало от ног, и тогда я мог бы остановиться у шеи, обнажив только рану, оставив лицо закрытым.