Годы странствий Васильева Анатолия - Наталья Васильевна Исаева

вечный «третий» где-то рядом с Крупицей и Дау, очень глубокий характер, эмблематическая фигура… Вначале кажется, что он является снова и снова случайно: вот, в дверях столкнулись! вот, пальтишко принес, помощниц приструнил, важный диалог перевел! И только в «Большом взрыве», после шаманского ритуала и встреч в темной преисподней нижних аллей мы видим его в иной ипостаси. Назначена встреча, на которую он опаздывает, но его фигура, его образ всплывает снова и снова, вдруг заглядывая откуда-то сбоку, по касательной, с разных сторон… Тот небольшой, средних размеров демон, «мелкий бес», тот функционер, на котором все держится: и свой человек среди высокопоставленных чинуш, и просто хороший приятель, который старается соблюсти себя в относительной порядочности, быть рядом, даже помогать — если это не совсем уж рискованно… Он смотрит, слушает, передает вести, соединяет живых людей с «нижним» миром (или, наоборот, с некими таинственными высокопоставленными чиновниками и их начальниками). На ушко — тайну (а может, и приказ), в диалоге — вязь объяснений и рассуждений. Понимает шутку. Свой — но одновременно «их». Посредник, посланник, go-between, страшный ангел, соединяющий высшие и низшие сферы, Эрос, вывороченный наизнанку, обманчиво субтильный, хрупкий… Один из наиболее запоминающихся персонажей Института — потому что уж очень точен его абрис, уж больно хорошо он прописан!

Кажется, все сплющено, прибито к земле. Но Васильев не был бы Анатолием Александровичем Крупицей, если бы в фильме-романе не поднимался одновременно купол, шатер до небес. Купол великой иллюзии. Утопии, дистопии (как сам придумал однажды для своей книги — «Параутопии»). Той иллюзорной, обманчивой сущности, которая соблазняет — и тут же — совсем не дает вздохнуть… «Взрослая дочь молодого человека» — может быть, о той «советскости», которая была так обманчива и так наивна, так подло предавала — и все же создавала для участников (для последнего советского поколения) некий купол цирка, под которым акробаты летали без страховки. И разбивались, конечно. Или «Серсо», которое было почти непонятно (и не понято) в Париже… Последняя иллюзия для этих инфантильных и кажущихся наивными последних советских робинзонов на быстро тающем пятачке суши, что прежде была огромной страной. Как же странно сходятся вместе шаманские камлания в Институте теоретической физики — и чýдная игра в серсо, когда кольца под советский «Севастопольский вальс» перелетают над открытой верандой дореволюционного дома, что казался спасительным, уберегающим и который приходится потом заколачивать досками — как забивают навсегда гроб… А в «Империи» — у «товарищей ученых» есть дважды повторяющаяся игра в городки, дающая мимолетное ощущение абсолютной свободы, почти непристойного, разгульного веселья…

И это все тот же Крупица, спаситель и фантазер, в белой мушкетерской рубашке на небесных рельсах огромного радара или в каких-то шкурах и покрывалах магического ритуала шаманки, надеется волшебным образом обмануть судьбу, вытащить за волосы не просто самого себя, но всех этих — чужих и близких, весь этот тюремный народец: вот именно «атомными» чудесами, последним великим проектом, за который надеется зацепить, на который пытается нанизать — и выживание ученых, и просвещение простолюдинов, и собственное свое хорошо запрятанное отчаяние… Пробить брешь в монолите торжествующего зла и через эту брешь попытаться всем, солидарно выбраться из шарашки-каталажки, заставить это зло обернуться если не добром, то хоть какой-то надеждой… Победить насилие его же лукавством, его влюбленностью в жестокость, его же адским ядерным проектом…

И глобальный проигрыш, предательство любимого ученика, сына, ближайшего друга, которого он соблазнял наивным идеализмом и безоглядной храбростью, соблазнял утопическим проектом. А ученик просто вовремя понял, что надо идти короткой дорогой. К дьявольскому результату дьявольским же путем. Смешной и до слез раздирающий эпизод в парикмахерской (заведующая парикмахерской его жена Катя), куда Крупица приходит вдруг при всех орденах, уже проигравший, уже уходящий, уже поставивший свою жизнь не на ту карту… Не удивляешься, узнав, что в реальной жизни реальный Капица проводит свои последние годы, ловя, приручая и лаская издали свои фантастические и ирреальные шаровые молнии на частной даче.

Так что — опыт тут по сути своей вполне дзенский, чаньский… Другое дело, что все фильмы проекта «Дау» — принципиально разомкнуты, это как бы намеренное «нон-финито», без закольцовки в реальную притчу. Поэтому остается только отслеживать то мгновение истинного раскрытия, почти эпифании, — мгновение, когда в крайнем пределе уродливой телесности, в какой-нибудь откровенной сексуальной сцене дыхание вдруг замирает, время останавливается и ты проваливаешься туда, по ту сторону, в предельное напряжение страсти и предельное молчание пустоты. То мгновение, которое было вершиной художественного и религиозного опыта, проколом времени, чтобы вдруг, мимолетно, оказаться внутри вечности… Тот мгновенный взмах ресниц, который один лишь сохраняет для нас полноту художественного переживания… Не забывайте о мгновении просветления, которое дарит нам учитель, пусть даже ему для этого приходится прямо-таки шарахнуть ученика палкой по голове…

Паноптикум, или Театральность насилия: «Дау» как круговая порука соблазна

Через неделю после премьеры проекта «Дау» в Театре де ля Вилль открылись наконец и залы театра «Шатле», и какие-то его многочисленные служебные коридоры в самых внутренностях этого кита — коридоры, о существовании которых даже не подозреваешь! Страшно люблю театральный взгляд, театральный заход в кинокадре: клаустрофобные театральные упражнения триеровского «Догвилля», тесные комнаты или пленэры с нависающим небом, с низкой, заваленной линией горизонта у Германа… Что-то досказывается самим театральным антуражем, закольцовкой пространств, постоянно перетекающих друг в друга… Замкнутый двор из фильмов «Дау» — двор, где изредка проезжают официальные чекистские машины, где попарно прохаживаются самые пугающие персонажи — надсмотрщики, часовые, сексоты или живущий тут же, где-то внутри стен рабочий персонал. Черные мраморные плиты облицовки, вечный колумбарий памяти и он же — памятник утопической эпохе, комфортабельной шарашке математиков и физиков… Огромные чугунные руки без торса, торчащие из стен, сжимающие в кулаках не только непременные серп да молот, но и раскрытые мозги самих ученых… «Город Солнца»!

Внутри же идет своя муравьиная жизнь — в этих сжатых, зажатых створках — паноптикум странных людей — или же обычных людей, доведенных до состояния перманентной истерии. Один из моих русско-французских приятелей, посмотревший несколько фильмов, в искреннем ужасе и изумлении все восклицал: ну где они только набрали эти типажи, эти лица! Между тем дело не в своеобразном кастинге команды, работавшей на Илью Хржановского. Лица необычны, они врезаются в память моментально, застревают там надолго — что приглашенные звезды науки и культуры, что начальники зон и лагерей или осужденные на пожизненное, что та «массовка», продолжавшая жить в харьковской локации на протяжении трех лет. Знаете, был такой