Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Когда женщина распустила экскурсантов, Вася подошел к ней и скромно, почти робко, предложил леденцов, которые она приняла в узкую ладошку и принялась грызть с необыкновенным проворством…

Уже потом, совсем в другом городе — то ли в Киеве, то ли в горбатом Тифлисе, — по нечаянному созвучию фигур, ее и промелькнувшей туземки, он вспомнил, как она искала куда-то запропастившуюся серьгу, страшно дорогую, крупная брильянтовая капля в обруче белого золота, они торопились в театр, а серьга не находилась, как сквозь землю… Губы еще больше кривились, но ему не было жалко этой, с долгой шеей, змеистыми губами и влажными серо-зелеными глазами. А вот старую тетку с белыми космочками он жалел. Когда Вася — редко очень — приходил в ее привилегированную богадельню, где старухи жили по две, а то, если пенсии хватало, как у его тетки, и по одной в комнате, телевизор, холодильник «Морозко» и мочой почти не пахнет, она рассказывала о тамошних новостях, кто с кем, кто к кому ходит, и про балерину непременно, которая блистала лет сорок назад, еще в сороковые, а потом ушибла позвоночник и вот здесь, а ведь ей и семидесяти нет, и кто умер за последние дни — Васечка, когда ты у меня был в последний раз? — и кого взяли на одиннадцатый этаж, умирать. И совала ему сахар, у меня остается, мне нельзя так много сахару, а ведь дают, не выбрасывать же. И вафли давала, завернутые в несвежую газетную страницу, — выходя, он брезгливо кидал их в урну у ворот. А в тот раз тетка была невменяемой — не рассказывала о новостях, не говорила о политике. Беда, беда, сережка пропала. Она вся в этом горе — двигает чашки, встряхивает платочки и тряпочки, ощупыват себя, халатик, чулки, шарит по углам веником, становится на колени, задыхаясь лезет под низкую узкую кровать, запускает руку в сапог под вешалкой, второй еще на ней, не успела снять. Утром, помню, была. Гуляла — я шляпку надевала, в зеркало смотрела — была, вот пришла, шляпку сняла, сюда положила, пошла к телефону… Встрепенулась — кинулась к телефону. Нет, нету, ты присядь, Васечка, как там дома, как мама… Могла зацепить, когда шляпу снимала… Пальцы снуют, глаза отрешенные, и опять — к венику. Нет, конечно, ничего страшного, черт с ней, они дешевые, тридцать два рубля. И — двигать чашки и трясти платок…

Вечером позвонила — нашла! Упала в сапог, не тот, что под вешалкой, а тот, что на ней был.

Вот так путешествует Вася и время от времени шлет письма Маше. В них и укор, и игра, и описание виденного и переживаемого. А Петя бросается за ним в погоню, хочет объяснить, что, мол, ошибка получилась, вовсе они с Машей не собирались… И, сами понимаете, проезжая по тем же местам, но без денег — они же у Васи, — он видит жизнь в совсем другом свете и тоже пишет Маше о впечатлениях — со своей, нищей колокольни. Письма эти она (вместе с читателем) сравнивает между собой и, естественно, удивляется столь различному истолкованию одних и тех же событий, описанию одних и тех же мест, гостиниц, встреч…

И вот Петя гонится за Васей, получая от Маши свежие сведения о передвижении беглого друга. А тот… В роскошных гостиничных номерах являлись ему детские воспоминания — заячий пух шубки, треугольная тень свечного пламени, картофельный отвар, желтая капля мозга на головке дятла. Да, да, той самой птицы, которую убил сосед Виталика по даче, длинный парень по имени Адольф.

Чтобы не забыть — та, с шеей Модильяниевых дев, серьгу не нашла. Он купил ей новые, вдвое дороже, и уже потом уехал.

По прошествии времени и под влиянием сумасшедших возможностей, даваемых нечаянным богатством, стал он меняться… С деньгами Вася вступает в сложные, противоречивые отношения. Нет, нет, он не примитивный прожигатель жизни, ловец наслаждений — отнюдь. Вася должен потратить их со вкусом. Он мечется. Из доброго, сострадательного малого становится желчным и подозрительным. Ему представляется, что новые приятели и женщины тянутся к нему из-за денег. Ну прямо-таки положение андерсеновского солдата — не стойкого оловянного, а находчивого парня из «Огнива», помните? И все с большей тоской вспоминает он свое бездумное, безалаберное — безденежное — прошлое.

Дела нет. Искусство пресыщает. От музеев тошнит. Красота раздражает. Вася отправляется в глушь. Но выясняется: он там не нужен, чужой он, неестествен — в природе, среди пейзан и охотников.

А Петя все ищет, почти находит, снова теряет… Возвращается домой и там…

Был у них, двоих друзей, некогда такой юношеский порыв, связанный с совместным переживанием далекой молодости. Каждого, скажем, седьмого июля в двенадцать часов ночи встречались они то у одного, то у другого, по очереди, чтобы подтвердить свою дружбу: их много лет назад чуть было не развела общая любовь к одной девушке. И Вася — пусть меня убьют, думает, — идет на эту встречу. Он заявляется к Пете в полночь. Готика. Ухают совы, хрипло бьют часы. Сквозняки. Скрип дверей. У-у-жас.

И все разъяснилось: он, оказывается, подслушал диалог из пьесы, которую Петя с Машей, увлеченные любительским театром, репетировали по телефону.

Счастливый финал.

Но что сталось с деньгами?

Этого Виталик не знал. Не придумал. В сущности, определить их судьбу — дело читателя: раздать друзьям, родным или совсем незнакомым, построить приют для бездомных собак, скупить все статуэтки олимпийских мишек (ага! вот когда он это сочинял, в 1980 году)… Да и какая разница.

Тяга к лицедейству отличала и самого автора. Она овладела Виталиком еще в школе. Драмкружок. «Мещанин во дворянстве», класс, пожалуй, девятый. Блистал Додик, будущая звезда стоматологии и муж другой звезды, сочинительницы текстов для эстрадных певцов. Верзила-баскетболист неожиданно проявил себя комиком, сыграл Журдена. Тогда же восходила артистическая звездочка Аллочки — ну да, той самой, вместе с которой он позже тушил новогоднюю елку. Виталик играл учителя пения. Успех обеспечивался тем, что слух у него напрочь отсутствовал и он очень громко провыл: «Коль терпит так, Ирис, тот, кто вас любит нежно, какой же для врага готовите вы ад». Грим, усишки, штанишки буфами — названные в сопроводительном документе Мостеакостюма штаниками. Отрава эта дремала в его организме более десяти лет, пока вновь не проснулась, соединившись с тягой к английскому языку, и не погнала в English Drama Group при Доме учителя.

То было время тушинских страданий. Располагавшийся там почтовый ящик — что-то по части изделий «воздух-воздух» — приютил его и укрыл от армии. Чтобы к восьми добраться до места, Виталик вставал в пять, дожевывая бутерброд, брел к автобусу, втискивался в тесное пахучее пространство — а пахнуло оно человеческими испарениями, злобой, влажной мануфактурой, перегаром, нищетой, бензином, неуютом, хозяйственным мылом, крахом надежд, «Шипром», уныньем и чесноком, — и он, автобус, влек его тело до метро «Университет», откуда, обоняя практически те же запахи за исключением, пожалуй, бензина, Виталик с пересадкой добирался до «Сокола», чтобы продолжить ингаляцию в трамвае. Последние полкилометра дышал свежим воздухом тушинской глухомани. Там, укрепляя обороноспособность страны (с перерывом — сорок пять минут — на обед) путем тыканья паяльником в лепестки на гетинаксовых платах, он прожигал свои юные годы, числом два, покуда угроза загреметь в армию не рассосалась. Так вот, техинтеллигенция шестидесятых, фрагментом которой оказался Виталик, — славный народ. Витя, гений схемотехники, глухой ко всему, что этой самой схемо не касалось. Юра, бездипломный техник, «беломорина» в зубах, чуть гордый общением на равных с инженерами, славнейший и добрейший малый. Начальник лаборатории Саша, книголюб и философ, любитель фантастики. Могучий и болявый — что-то со спиной, спондилез. Гена, называвший всех коллег «доктор» и убежденный, что только изделиестроение способно поддерживать научный потенциал страны. Сережа — вот к кому привязался Виталик крепче всего. Молчаливый, ироничный, элегантный и спортивный — тяжеленную железную штуковину в ежедневный физкультперерыв поднимал из-за головы, что было доступно еще только одному их коллеге, имя которого ускользнуло из памяти Виталика и, стало быть, моей, а сочинять нет нужды. Тот, помимо манипуляций с железом, щеголял немецкими словами: «А это ты мёглих? — И делал стойку на табуретке, переходя в положение “уголок”. — Это ты унмёглих». На что Сережа невозмутимо повторял упражнение с отменной легкостью. И Виталик — по обыкновению — завидовал. А еще этот коллега с позабытым именем пел песни Вертинского с удивительным сходством: