Румянцевский сквер - Евгений Войскунский

— Ты хочешь послать это письмо в газету? — спросила Лариса, когда он прочитал ей коротенький текст.

— Да, в «Правду». А что тут такого? Просто вопрос. Ничего антисоветского. Пусть ответят.

Второго сентября, в понедельник, в институте начались занятия. У Саши и Колчанова они окончились одновременно, они вместе вышли, зашагали, не торопясь, по Лесному. Саша рассказал о письме, отправленном в «Правду».

— Напрасно. — Колчанов прикурил от окурка новую сигарету. — Не надо, Саша, дразнить гусей.

— А что, разве вопрос неправомерный? С Китаем не справиться, это же большая война будет, а с маленькой…

— Ты написал о демократическом социализме — это их разъярит.

— А может, наоборот, — призадумаются о существе чехословацких реформ. Как было бы прекрасно — всем соцстранам последовать примеру чехов. Придание социализму человеческого лица — ведь, в сущности, это логическое продолжение курса Двадцатого съезда.

Колчанов посмотрел на него удивленно:

— Ты и вправду считаешь, что твое письмо заставит их призадуматься?

— Нет, конечно. Это я так… размечтался верблюд об оазисе…

— Демократический социализм для них пострашнее китайских безобразий.

— Да. Наше начальство до смерти испугалось, как бы и у нас не потребовали свободы слова… выборности… многопартийности…

— Эка хватил! — Колчанов невесело усмехнулся. — Многопартийность!

Однажды, в двадцатых числах сентября, поздним вечером к Акулиничам заявился Юра Недошивин. И — с порога:

— Александр Яковлевич, Би-би-си слушали сегодня?

— Нет. А что?

— В восьмичасовом выпуске последних известий передали: историк Акулинич обратился в «Правду» с письмом, осуждающим ввод войск в Чехословакию.

— В письме не было осуждения, — сказал Саша, неприятно удивленный. — Я просто задал вопрос… Но как письмо оказалось на Би-би-си? Я нарочно не делал копий, в «Правду» послал единственный экземпляр.

— Ну, и чему вы удивляетесь? Из «Правды» письмо передали в КГБ, это ж ясно. А Галина Борисовна имеет свои каналы и, если ей надо кого-то скомпрометировать, гонит по ним информацию на Запад. Такие случаи уже бывали.

— Что же теперь делать? — Саша растерянно взглянул на Ларису, молча стоявшую у кухонного окна. — Я вовсе не хотел…

— Александр Яковлевич, ваше имя теперь известно на Западе, это очень важно. Галине Борисовне приходится с этим считаться. Давайте я вас свяжу с людьми, которые в таком же положении…

— Нет, — вмешалась Лариса. — Не надо. Никаких связей.

На следующий день Саша рассказал о происшедшем Колчанову.

— Ох, Саша, Саша… — Виктор Васильевич качнул головой. — Надо как-то уладить, — сказал он, помолчав в раздумье. — Это же может привести… Знаешь что? Напиши письмо в ЦК. Дескать, ничего антисоветского ни в мыслях, ни в действиях нету… я твердо придерживаюсь решений Двадцатого съезда… ну, в таком вот духе.

— Покаянное письмо? Но мне не в чем каяться!

— Саша, не хорохорься. Положение серьезное.

Лариса поддержала совет Колчанова. Саша засел было за письмо, но — не шло оно. Рука как бы сопротивлялась выводить покаянные слова. Да и в чем, собственно, он виноват? Не в том же, что хочет, чтобы людям лучше жилось в своей стране, — то есть что постоянно декларирует на съездах партия… «А был ли Двадцатый съезд?» — смятенно думал он.

Шестого октября Саша после окончания занятий вышел из института. Накрапывал дождик, и было серо вокруг и зябко. Саша остановился в ожидании Колчанова. Из черной «Волги», стоявшей неподалеку от подъезда, вышли двое молодых людей в плащах и шляпах и направились к Саше.

— Александр Яковлевич? — осведомился один из них, с полузакрытыми веками, отчего бледное его лицо имело грустное выражение. — Пройдемте с нами, надо поговорить.

— Не о чем мне с вами… Кто вы такие?

Саша дернулся, но тут же был подхвачен под обе руки очень крепко.

— Ведите себя спокойно, — бросил тот, грустный.

Влекомый незваными «собеседниками», Саша очутился на заднем сиденье в «Волге», а те быстро сели с обеих сторон. Оглянувшись, Саша через заднее стекло увидел вышедшего из института Колчанова и замахал ему, но тут же его машущая рука была крепко прижата к сиденью. Машина тронулась, увозя Александра Яковлевича Акулинича навстречу его судьбе…

Колчанов увидел сквозь стекло машины отчаянный взмах его руки — и все понял. Он поехал на Гражданский проспект. Лариса, только что приехавшая домой с работы, еще не успев снять шляпку, открыла дверь и как увидела Колчанова, так сразу все и поняла. Ахнула, зажала рукой рот, замерла, слушая Колчанова.

— Так я и знала… так и знала, — проговорила она. И вдруг встрепенулась: — Надо отвезти ему домашние туфли! У него раненая нога ноет по вечерам…

Колчанов сказал, что прежде всего надо выяснить — где Саша, а потом уж добиваться передач… свидания…

Они поехали на Литейный, в Большой дом. Дежурный из окошечка сказал, что рабочий день окончен и что у него нет никакой информации об Акулиниче.

— Рабочий день, — ворчал Колчанов на обратном пути. — Раньше они работали круглосуточно. Лариса, я поговорю с тестем, он-то знает, куда надо обращаться. И позвоню вам. А вы держитесь, пожалуйста.

Позднее он позвонил Ларисе, дал номер телефона следственного отдела. С утра Лариса уселась за телефон. Было долго занято, потом ее выслушали и дали другой номер. Часа три она набирала его почти беспрерывно. Наконец ей ответил женский голос. Переспросил:

— Как фамилия? Акулинич? Подождите.

Затем другой голос, мужской, с холодной вежливостью подтвердил, что Акулинич арестован и находится в следственном изоляторе, свидания и переписка запрещены до окончания следствия, а передачи приносить можно раз в неделю…

И потянулись жуткие недели. Осень словно оплакивала Сашин арест: дожди лили бесконечно, и ветер дул остервенело, и заметно вздулась Нева. Опасались наводнения.

Лариса держалась хорошо. Отвозила передачи, читала и перечитывала коротенькие Сашины записочки (дозволялось только извещать, что передача получена). Пробивалась к следователю, и один раз таки пробилась. Вежливый блондин в темном костюме, слегка шепелявя (и было в этом нечто странно обнадеживающее), сообщил ей, что следствие идет к концу и что Акулиничу будет предъявлено обвинение по статье 190–1. Что это означает? Означает систематическое распространение клеветы и измышлений, порочащих советский строй.

— Но он не виноват! Никакой клеветы нет! — быстро заговорила Лариса, и мольба была в ее голубых глазах. — Вы поймите, поймите, он только хотел, чтобы исполнялись законы… Чтобы не было лжи… Он талантливый ученый…