Румянцевский сквер - Евгений Войскунский

— Вас что же, принуждали подписать?

— Не принуждали, а настоятельно предложили. — На породистом красивом лице Андреева возникло выражение скучающего отчуждения. — Хватит об этом. Хотите чаю?

— Не считаю возможным… — Саша волновался. Стоя в передней, наматывал на руку конец мохерового шарфа. — Я не считаю возможным, Николай Романович, продолжать наше… Если б я не уважал вас как крупного ученого, то я… простите… я ударил бы вас по щеке…

Андреев отступил на шаг, словно остерегаясь, что гость перейдет от слов к действию. Помолчал, проведя пальцем с поблескивающим перстнем по аккуратно подстриженным усам. Потом сказал ровным голосом:

— Очень жаль, что вы такой дурак. Убирайтесь.

— Ну и пусть я дурак, ну и пусть я дурак, — бормотал Саша, сходя по широкой лестнице, на стенах которой резвились амуры и нимфы, уцелевшие с прошлого века. — Пусть я дурак. Но — не сволочь.

А вскоре — эта история с Недошивиным.

Молодые люди из кружка Афанасия Корнеева затеяли акцию протеста против судилища. Разумеется, в газетах им отказали, хотя протест был составлен в спокойных выражениях, без патетики. И тогда, размножив его на машинке, парни наклеили листки с протестом в нескольких людных местах.

Листки очень быстро соскребли, а парней вычислили: кружок расстриги Корнеева был под наблюдением. У Корнеева произвели обыск, двоих парней жестко предупредили и посадили на пятнадцать суток за хулиганство, но третий, главный заводила, скрылся. В Бологом, однако, его сняли с поезда, идущего в Москву. При нем оказался билет, купленный со скидкой, а также документ, дававший такую льготу, студенческий билет Юрия Недошивина.

Результатом этой скверной истории был обыск у Юрия и его исключение из института с последнего курса. Саша расстался с этим пылким юношей с большим сожалением. Несомненно, Юрий был самым способным его студентом. Правда, среди первокурсников появились еще двое-трое с заметными математическими способностями, среди них такой Лёня Гольдберг. Но Недошивин был многообещающе талантлив. Что же ожидало теперь его, вышвырнутого из вуза с волчьим билетом?

Накануне первомайских праздников Саше повезло: в Доме книги на Невском купил томик Пастернака. Надо же было извести, подтолкнуть к могиле большого поэта, чтобы потом, как ни в чем не бывало, издать его «Избранное». С живыми писателями хлопотно, мертвые же хоть и поруганы, но терпимы… О власть с интеллектом носорога…

Весь вечер он читал Ларисе вслух Пастернака. Наткнулся на незнакомое стихотворение «Трава и камни», начало поразило его:

Всплыл в памяти Орлич — потомок восставших поляков, влюбленный в Грузию. Ах, Орлич, гранитная твердыня порядочности, милый насмешник, дамский угодник, — где-то, в какой горной теснине лежишь ты, вмороженный в вечные снега?

На следующий день Саша приехал в институт в хорошем расположении духа. Оба они — поэт и вятский математик — как бы незримо сопровождали его. «С действительностью иллюзию», бормотал он себе под нос. Первую пару часов прочел на потоке первого курса. Потом было часовое «окно», он у себя на кафедре просматривал газеты — вдруг ему позвонил Петров, попросил зайти в партком. Там сидел молодой человек в темном костюме, при галстуке, с довольно приятной внешностью — да это же «молодой Нансен»! — вспомнил Саша. Тот самый, из Большого дома…

— Располагайтесь, — сказал Петров и вышел из кабинета.

«Молодой Нансен» отрекомендовался Михаилом Семеновичем. Он начал говорить мягко, даже дружелюбно, выказал осведомленность о математических работах Саши.

— Однако приехал я, Александр Яковлевич, не затем, чтобы хвалить вас. — Тут Михаил Семенович вперил в Сашу немигающий взгляд. — Нас кое-что огорчает. Идеологическая борьба, как вам известно, обострилась. Против нас плетут новые заговоры, и весьма печально, когда в их хитроумные сети попадаются кто-то из нашей интеллигенции…

— Михаил Семенович, прошу без предисловий, — сказал Саша. — В чем я провинился?

— Хорошо, без предисловий. У известного вам Недошивина найдена ваша рукопись о революционной целесообразности. Мы прочитали ее. Вначале теоретически все правильно, но потом вы съезжаете с марксистских позиций. Утверждаете, что место закона прочно занял произвол, названный революционной целесообразностью…

— Это в докладе на Двадцатом съезде признал Хрущев.

— Решения Двадцатого съезда не пересматриваются, но в условиях резко обострившегося идейного противостояния…

Саша нервничал, слушая надоевшие казенные слова. Его трактат признан ошибочным. Более того — вредоносным. Ему, как члену партии, следует ошибку признать. И вообще…

— …послушайтесь доброго совета, Александр Яковлевич: занимайтесь своим делом и не лезьте в политику.

— Благодарю за совет, — отрывисто сказал Саша. — Но разрешите мне самому определять, чем заниматься, а чем нет.

Возникло неприятное молчание. Михаил Семенович встал, одернул пиджак.

— Учтите, — сказал холодно, — вы получили предупреждение.

Об этом разговоре Саша вечером рассказал жене. Лариса встревожилась:

— Акуля, нам надо серьезно поговорить. Ты допил чай? Ну, так слушай. Анечка, пойди в комнату.

— Я тоже хочу серьезно поговорить, — запротестовала было Анка, но была выставлена из кухни.

— Ответь, пожалуйста, на один вопрос, — сказала Лариса. — Ты дорожишь своей семьей?

— Ларчик, ну что за вопрос? Ты прекрасно знаешь, что я…

— Значит, дорожишь. И видимо, не хочешь сделать нас с Анкой несчастными, да? Обожди! — Она сделала рукой нетерпеливый жест. — Я еще не все сказала. Мы только что расплатились с долгами. Купили холодильник, хотим теперь телевизор. Нам еще многого недостает. Я бы хотела съездить в Болгарию, там чудные морские купанья, Анка бы окрепла… Подожди!.. Меня, может быть, возьмут в «Вечерку», начальство, кажется, склоняется. Я что хочу сказать? Жизнь только-только налаживается — и ты можешь разом все разрушить.

— Ларчик, милый, погоди! — вскричал он. — Ты с Анкой — самое дорогое, что у меня есть! А то, что я как-то реагирую на события жизни, не значит, что я нарушаю закон.

— Сам написал в трактате, что у нас беззаконие.

— Так было! Но Двадцатый съезд, потом Двадцать второй положили конец…

— Ах, Акуля, ты просто взрослый ребенок! Не видишь, что опять начали сажать? Что цензура как была, так и осталась.

— Цензура пропустила «Ивана Денисовича»!

— Хрущев разрешил печатать, потому что ненавидел Сталина. Мелкие послабления не меняют общей несокрушимости.

— Ларчик, они не мелкие! Послушай, милая, хорошая…