В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман

В 1815 году прах королевской четы был перевезен в усыпальницу Сен-Дени, а на месте былых могил зодчие Лаба и Фонтен возвели храм, получивший название Капелла Покаяния (La Chapelle Expiatoire). Многое соединилось в этом помпезном, надменном и бесконечно печальном здании: холодная театральность, истинный трагизм и тот леденящий ужас и бессильный гнев, что возникают в коридорах и камерах Консьержери. Ужас революции, опустошенный пафос Реставрации, запоздалое раскаяние.

И только в крипте перед алтарем, поставленном на том именно месте, где двадцать один год пролежали останки Людовика XVI, монарха, заплатившего страданиями и гибелью за грехи своих предшественников, бесславно правившего, но достойно и гордо принявшего смерть, в холодном сумраке подземелья возвращается это ощущение беспощадности истории и творивших ее людей.

А совсем рядом, по другую сторону бульвара Осман, жил Марсель Пруст. Нигде ни он, ни его друзья не упоминали о том, что из его окон можно разглядеть деревья сквера Людовика XVI, да и вообще к далеким историческим реминисценциям этот погруженный в историю лишь собственной жизни писатель вовсе не был склонен.

А я помню дождливый мартовский день, когда, разыскивая квартиру Пруста, мы нашли под заветным номером только вывеску респектабельного банка. Никакого объявления. Банк, и ничего более.

Но Пруст не тот писатель, мимо квартиры которого его поклонники могут пройти безропотно. Оказалось, банк просто не хочет видеть докучливых любителей литературы, но и отказать им не имеет права, поскольку квартира Пруста, так сказать, национальное достояние. И дама, ведавшая приемами посетителей, с тем странным, чисто парижским соединением неудовольствия и безупречной любезности, гарнированной обязательной улыбкой, сообщила, что после двух часов квартиру можно будет посмотреть. На лестницу, такую прустовскую, изогнутую, мраморную, великолепную, увы, не пустили, и первый раз в жизни я пожалел, что еду на лифте, а не поднимаюсь пешком.

Кокто рассказывал о пробковой обивке стены за латунной кроватью, о столе со стопкой школьных тетрадей и бесчисленными аптечными склянками, о «театрофоне» (аппарате, позволяющем слушать спектакли некоторых театров), о пыли, о столике черного дерева с теснящимися на нем фотографиями кокоток, герцогов, герцогинь и лакеев из аристократических особняков; и о запахе антиастматического порошка, запахе склепа…

Но вот окно. И действительно, были из него видны мокрые прозрачные ветви деревьев сквера, пустого и холодного, ледяное дыхание страшных лет Террора словно бы доносилось оттуда, несопрягаемые эпохи соприкасались в сознании каждого, как я в те минуты, вспоминавшего и Свана, и Эвариста Гамлена, этих бессмертных героев французской литературы, неразделимых в сознании читающего человечества.

И тут, в квартире, я еще раз подумал, что не сами стены, а «намоленное» пространство между ними возвращает нам былое. Остались обои в выходящей на бульвар рабочей комнате Пруста, осталась анфилада уже недоступных для посетителей и перестроенных помещений. Здесь помогает лишь любовь и память.

И то, что из окна его виден и храм-мавзолей Бурбонов, и суетная толпа, а в пустых комнатах осталось безмолвие, страдание и дыхание гения, – в этом, наверное, Париж Марселя Пруста.

И просто – Париж.

У вокзала Сен-Лазар кольцуют практически все автобусные маршруты «двадцатых» (то есть первых[76]) номеров – от 21 до 29, словно здесь и в самом деле потайное начало города, его динамики, поездок, дорог. Сюда они устремляются, как к сердцу Парижа, с разных его концов. Здесь нет знаменитых архитектурных ансамблей, но это место нельзя не любить, в нем мерещится особая парижская бодрость, преодоление апатии, чувство Времени и Места. Мане, Золя, Пруст, импрессионисты, герои книг и картин и сами их творцы, забытый свист локомотивов и увековеченные Клодом Моне дымы под сводами дебаркадеров Сен-Лазар – все это здесь, реальное, воображаемое, оставшееся в памяти. Все то, что возвращает кварталу Европы им же рожденные мифы.

Монпарнас золотистый, воздушный, нежный, изгоняющий демонов одиночества…

Леон-Поль Фарг

В моих детских мечтаниях и книжках Монпарнаса не было.

Правда, когда я первый раз с туристической группой приехал в Париж и увидел вывеску «La Rotonde» («Ротонда»), какие-то туманные ассоциации («как же, как же!») заклубились в моей голове, я даже сделал несколько снимков, о чем-то вспоминал, но мое сознание и знания, устремленные к минувшим векам, не слишком встрепенулись.

Зато когда в 1972 году случилась моя первая «настоящая» поездка, слово «Монпарнас» меня уже волновало чрезвычайно. В конце шестидесятых я прочел «Люди, годы, жизнь» Эренбурга и «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя. Больше читал и Бунина, вообще Париж начала века стал меня завораживать и беспокоить. Во всяком случае, в один из первых же дней я горделиво сидел в «Селекте», пил подходящий к месту аперитив дюбонне и писал домой восторженное и романтическое письмо.

Все же не помню, чтобы меня на Монпарнас тянуло: в нем была и сохранилась, конечно, несвойственная вообще Парижу нейтральность; воспоминания о его прошлом, его стиле и ритмах можно добыть лишь знанием и любовью, которых тогда у меня не было. Только сотни прочитанных страниц, которые превращаются почти в собственные воспоминания, открывают минувшее.

…Монпарнас – это целый мир: прежде всего вокзал, откуда путь в Бретань. Здесь все несет отпечаток этой далекой провинции. <…> Вы идете немного дальше и вдруг попадаете в аристократический квартал – это бульвар Распай. Вы поворачиваете за угол, входите в улицу Нотр-Дам-де-Шан, вы прислушиваетесь, слышите звон колоколов, вы окружены монастырями. Чуть дальше вы оказываетесь на бульваре Сен-Мишель с университетами, студентами. Потом вы можете вернуться на улицу Гетэ, и вот вы снова в простом квартале, уголке театров и мюзик-холлов. <…> У вас сразу, почти одновременно, и богема, и священники, и студенты, и мистики, и дамы легкого нрава. Конечно, на Монпарнасе, как повсюду в Париже, прорезали просторные проспекты. Но когда вы затеряетесь в этих маленьких улочках, в этих пассажах и переулках (venelles) с прелестными названиями, вы и сейчас там откроете множество домов с провинциальным очарованием. Я живу на улице Нотр-Дам-де-Шан: когда я открываю окно, то вижу маленький деревенский дом с настоящим палисадником. Я хорошо знал Отона Фриеза, жившего через два дома от меня; он занимал прежнее ателье Бугеро. И Фернан Леже был моим соседом. Матисс работал у Обсерватории. Все они были здесь.

Так знаменитый актер театра и кино Фернан Леду (тот самый, что играл отца в знаменитом фильме «Папа, мама, служанка и я») вспоминал о Монпарнасе своей юности.

В XIX столетии места эти еще называли Mont Parnasse – Парнасский холм, холм поэтов, хотя возвышенность едва ли была заметной. Он был нищ, как Монмартр, но вовсе не романтичен и не обладал легендарным прошлым. Правда, и здесь было о ком вспоминать – в свое время жили тут и Бальзак, и Гюго, и Шатобриан. Приезжали сюда как в пригород, как в Отёй, Лувесьен или Сен-Клу, только жизнь была здесь дешевле и соседи демократичнее. А еще раньше, во времена «короля-солнца» Людовика XIV, был здесь загородный особняк знаменитого придворного живописца Гиацинта Риго, сохранившийся доныне и почти незаметный в ряду обычных жилых домов на бульваре Монпарнас, хотя в XVII столетии дом взысканного монаршей милостью художника стоял в почти деревенской тиши.