Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

— Коммуняки уже делились…

— И нынешние — тоже!

— Романовых надо кликать…

— Россия — не романовская вотчина! Это еще генерал Врангель сказал.

— А вот был тут у нас проездом хороший человек. Самостоятельный человек и непьющий. Куроцап ему фамилия. Савелий Лукич. Давайте его спросим!

Стали искать телефон Саввы. Кто-то вспомнил, что видел с Куроцапом Лелю. Ее коротко, но с пристрастием допросили, заставили вынуть мобилку, набрать номер, врубить громкую связь.

Савва Лукич про Лао-цзы высказался доходчиво:

— Философ он, конечно, великий. Но придурок еще тот! — И ни к селу ни к городу добавил: — Овец бы лучше стригли да «Парк советского периода» берегли, чем такие вопросы спрашивать.

Но, видно, почувствовав, что разумничался и занесся, Савва спросил уже потише:

— Пострадавшие в городе есть? Ну после экспериментов этих…

Леля сперва сказала, что нет, но потом вынуждена была тихонько признать про Ниточку. Тут же, правда, добавила: пострадавшую уже переводят из реанимации, даже приличную палату обещали…

Утомившись рассказами Дросселя и не найдя своих собственных записей, за которыми, собственно, сюда и бегал, я тихо выскользнул из протопленного по-зимнему «Ромэфира», поспешил назад, в больницу.

Жизнь моя разделилась на два рукава: широкий рукав — Ниточка. Узкий — вихри эфира и то, что после этих вихрей стало твориться в городе.

Чтобы не думать раньше времени о встрече с Ниточкой, я стал думать о том, как за месяц переменилась обстановка в Романове. Словно кто-то огромный и решительный перевернул ее одним движением с ног на голову!

При этом, хотя никакого поветрия, может, на самом деле и не было, городские власти стали осуществлять меры защиты.

Запретили въезд. Перекрыли выезд. До особого распоряжения огородили село Пшеничище частоколом и сеткой-рабицей.

Начались и другие строгости.

Но о них потом, позже. Сейчас — про Ниточку!

К ней меня однажды уже пускали. Но то были считанные секунды, и видел я Ниточку издалека. А сегодня — через двенадцать дней после катастрофы — разрешили пробыть целый час.

Ниточка на вид была совершенно здорова. Глаза — ясные, лицо не изможденное. Теперь она полулежала. Но не на больничной койке, а в кожаном кресле (кресла, Интернет, постоянную сиделку и прочие медицинские условия удалось организовать благодаря Савве Лукичу, после разговора с Лелей мигом позвонившего сюда, в романовскую больницу).

Я знал, что у Ниточки повреждена рука, которой она до последнего сжимала какой-то прибор, но не знал, насколько сильно.

Ниточка полулежала в кресле. Правый рукав ее халатика был совершенно пуст.

Какой-то неслыханный восторг, какое-то резкое умиление всем ее обликом при виде пустого рукавчика пронзили меня дважды и трижды, как острыми спицами!

Я присел на подлокотник широкого кресла, и мы, стараясь не думать об ампутации, поговорили о том о сем.

Вдруг Ниточка, весело подмигнув, сказала:

— Ты, Тим, абсолютно свободен. Мне пенсию по инвалидности обещают оформить по высшему разряду. Так что, если устал, съезди в Москву, разгони тоску, — сладко кольнула она меня взглядом. — На Рождество или к Старому Новому году, может, опять к нам заглянешь…

Я погладил Ниточкину щеку, встал и закрыл дверь на внутренний замок.

Блаженное, райское, никогда ранее не ощущавшееся мною чувство заполнения неполнотой, или, скорей, насыщения отсутствием (знаю, что непонятно, но по-другому сказать не могу) вдруг охватило меня.

Ниточка сперва этого чувства не разделяла. Но потом, несмотря на слабость, на тесноту бинтов и швов, стала разделять, стала прижиматься жарче, тесней. Кожа ее за время болезни стала еще шелковистей, губы жарче, пальцы смелей!.. Вся она была горячей, как свежая, вынутая из печи булка, и только грудь ее приятно холодила мои тоже вдруг ставшие горячими пальцы…

Вскипают буквы. Восходят имена.

На фоне аспидно-серой Волги — языки пламени и отблески розовых ветерков.

Пылают сознания. Дрожат сердца. Те́ррор дезодорантов и муть парфюмов заволакивают всё вокруг!

Биение рек вот-вот захлестнет само себя, а потом иссякнет в пожарах…

Кто звал тебя сюда, вихрь эфира, и зачем? Кто позволил смущать наши души и сердца, перетряхивать в голове мысли, тасовать беспорядочно слова и образы на экране?

Этого не знаю. Но знаю и чувствую: все исчезнет и подернется тиной, рассыплется прахом и уйдет в песок… Останется один пламенеющий дух! Один пламенеющий воздух и ветер, этим воздухом рожденный!

Только ветер бессмертен!

Ветер не тонет в морях. Не пресекается во времени. Ветер — чудодей, но ветер и разрушитель. Как примирить такие качества? Не знаю.

Знаю одно: вместе с этим ветром, вместе с вихрем эфира устремляет Вселенную и всех нас в точку смысла, сжатую до боли, — Господь!

Как вихрь эфира — будет вскоре и сам человек, и вся земля!

Лучше сказать не умею.

Эх, Тима, я Тима! Тима, Тима я…

Жизнь моя переломилась еще раз.

Через три недели мы с Ниточкой переехали. Теперь уже не в гостиницу. Сняли второй этаж в небольшом частном доме на Второй Овражьей улице, с видом на Волгу. Денег прислал Савва. Перевел через банк на Ниточкино имя. «На лечение и процветание», — пояснил он в краткой сопроводиловке.

В эти дни я окончательно понял: эфирным бывает не только ветер. Сама любовь, сама страсть может превратиться в квинтэссенцию, стать пятой сущностью!

Удивительным образом этому способствовала Ниточкина отнятая рука. Даже закралась мысль: «Вот поэтому мы так сильно и любим то, чего нет. Не из-за отсутствия! Из-за тайного присутствия того, что якобы отсутствует. Но присутствие это необычное: присутствие-обещание. Так присутствует ветер, когда его еще нет в помине. Так присутствует сам Творец, которого мы не можем видеть и осязать, но чьи действия хорошо чуем. Эти-то предчувствия, вместе с сомнениями (есть — нет, сбудется — не сбудется) мы больше всего и любим!..»

День наш начинался вот с чего.

Я подвозил Ниточку на кресле-качалке к окну. Вроде она еще сильно больна. Завернувшись в теплый старушечий плед и притворно поохав, Ниточка вдруг резво вскакивала на ноги и, мигом оставшись в легонькой, полупрозрачной и к тому же расстегнутой блузке, взбиралась на меня верхом.

Пустой рукав ее — вздымался на лету, как синий прозрачный флаг!..

А кончался день обливанием холодной водой.

Мы с Ниточкой обливались до тех пор, пока не делались как ледышки, а потом растирались до красноты полотенцами. Обрезок ампутированной руки горел огнем, Ниточка нацепляла на себя другую, но тоже прозрачную и опять-таки расстегнутую безрукавку и, светя молочной попкой, бежала к нашему любимому креслу. По дороге она тихонько напевала, имея в виду, конечно, меня: «Водой холодной об-блевался!».