Разделенные - Анна Пляка

— Ты знаешь, как пишется иероглиф императорской фамилии?

Акайо кивнул, удивленно посмотрел на Таари. Она не отрывалась от работы, только лицо казалось слишком жестким для такого умиротворяющего занятия.

— Знак "поле", — проговорил, все еще не понимая смысла вопроса. — Читается как "Хана".

Теперь кивнула она, откинула за спину еще несколько камушков. Помолчала, заставляя дожидаться объяснений. Наконец сказала медленно, не то неуверенная в своих словах, не то не знающая, должен ли он это знать:

— Твоя фамилия тоже пишется с этим иероглифом. Осока и поле. Ты разве не учил историю, Акайо?

— Учил, — отозвался, все еще не понимая. — Но какое отношение это имеет ко мне? Много имен и фамилий состоят из одних и тех же иероглифов.

Она вздохнула, посмотрела на него едва ли не с жалостью.

— Никто не имеет права на этот символ. У слова "поле" много вариантов написания, этот — только для императорской семьи. Что случается с полем, когда на нем вырастает осока?

— Что ты имеешь в виду?

— Просто ответь на вопрос.

— Им невозможно пользоваться, — раздраженно сказал Акайо. — Нельзя вырастить рис, пока не избавишься от сорняков. Но...

И вдруг понял. Миска выпала из рук, прокатилась, гремя, по камням, оставляя за собой белую дорожку зерен. Таари внимательно смотрела на него. Ждала, пока он скажет сам.

Он медленно покачал головой.

— Это невозможно. Я помню свое детство, мы всегда жили в деревне.

— Твоего отца зовут Ичиро, — отозвалась Таари. — Не самое распространенное имя среди крестьян. У нас очень плохая разведка, почти никакой, но так вышло, что об этом я знаю. У императорской четы был только один ребенок, очень поздний сын, стоивший своей матери жизни. Слуги его обожали — мальчик заполучил разрешение играть с их детьми. Он никогда не был таким высокомерным, как его отец.

Таари вдруг отвела глаза, улыбка, блеклая, как увядающий цветок, скользнула по губам. Продолжила:

— Казалось бы, за единственного наследника должны были цепляться всеми силами. Но стоило принцу немного подрасти и начать высказывать свое мнение, как он сначала оказался в опале, а затем вовсе исчез, словно его и не было. Слуги боялись упоминать его, те, кто знал и любил принца с детства, уехали, — она вздохнула, но тут же тряхнула головой, посмотрела в глаза Акайо. Повторила: — Его звали Ичиро. Он пытался противиться политике отца, он был упрямым. Его не казнили лишь чудом, вместо этого извлекли из глубины веков традицию изгнания, откола от рода. Дали фамилию с намеком, можно сказать, прямо заявили, "когда передумаешь — возвращайся".

Замолчала. Тишина прерывалась теперь лишь шуршанием риса и далекими голосами. Акайо спросил:

— Что было дальше?

— Я не знаю, — отозвалась Таари. Улыбнулась. — Но ты можешь спросить у него сам.

***

Эта дорога была легкой, или просто Акайо так казалось, потому что он был не здесь. Слишком много всего теснилось в голове, слишком невозможно было то, что рассказала Таари. Он колебался между уверенностью, что она права и что она ошибается, то готов был воскликнуть "теперь понятно, почему все вышло именно так", то снова уверялся, что все, представлявшееся сейчас глубоким, тайным спором императора и его сына, было лишь странным совпадением.

Первая алая крыша показалась впереди, Акайо едва сдержался, чтобы не прибавить шаг. Оглянулся на спутников, указал на дом, который узнал с первого взгляда:

— Я должен поговорить с отцом.

Понимающе улыбнулась Тэкэра, кивнула Таари. Они направлялись сразу в храм, а он, впервые за много дней один, шагал по дороге.

Вокруг вырастало его детство. Это была Империя, и, конечно, в рисунке пейзажа вокруг мало что изменилось с годами. Он смотрел на те же белые стены, те же красные крыши, те же невысокие заборы и ровные, разбитые на гряды огороды. Его украдкой провожали взглядами, и он спиной почувствовал, как удивленно округлились многочисленные глаза, когда он взошел на террасу, трижды ударил костяшками в косяк.

Отец всегда стучал так, возвращаясь домой. Сын должен был ждать его, готовый к тренировке.

Сердце колотилось в горле.

Отодвинул дверь, не дожидаясь ответа. Поднял голову, следуя взглядом за собственной тенью, протянувшейся длинной стрелкой по светлому полу, указав на противоположную стену.

Вот место, где висел отцовский меч, теперь пустующее. Вот прямая спина в серой одежде. Раньше в длинных, струящихся по плечам волосах не было седины.

Отец оглянулся, нахмурился сердито.

— Кто ты и почему врываешься в мой дом?

Акайо шагнул через порог. Задвинул за собой дверь. Спросил вместо ответа:

— Почему ты никогда не говорил мне, кем был мой дед?

Отец, уже двинувшийся к нему, чтобы выставить незваного гостя, запнулся. Вгляделся внимательней в лицо. Вздохом вырвалось:

— Акайо?..

Подошел ближе, взял за плечи, сжал. Акайо смотрел в лицо, которое помнил всегда неподвижно суровым, смотрел, как тоньше становится лед вечной маски, и не знал, что думать. В нем самом металась буря, столь глубокая, что выразить ее словами казалось невозможным. Только спросить еще:

— Ты хотел, чтобы я стал воином. Зачем?

— Потому что твой дед великий воин, — на этот раз ответил отец. Видно было, как он овладевает собой, как подергивается инеем и схватывается еще более толстым льдом маска. Но все же он впервые говорил с сыном как с равным. — А единственный способ законно свергнуть его — вызвать на бой. Я не мог этого сделать.

— Почему ты не рассказывал мне ничего? Почему ты сам ничего не сделал?!

Голос сорвался, Акайо резко отвернулся, прикрывая рот рукой. Нельзя было кричать. Его могли услышать.

— Идем, — отец указал на дверь в свою комнату. — Идем. Я расскажу тебе.

Акайо последовал за ним. Опустился на циновку, глядя, как отец расставляет посуду и заваривает чай. Вдыхал запах горячих листьев. Слушал журчание воды. Успокаивался.

— Когда меня изгнали, — начал отец, наполняя чашки, — я отправился сюда. Достаточно близко к столице, чтобы дойти неумелым и без припасов, но достаточно далеко, чтобы соблюсти условия отца. Я знал, что не откажусь от своих убеждений, но и справится с императором не мог. Нужно было сохранить себя, чтобы затем вернуться. Я чувствовал себя мошкой, вырвавшейся из плена цветка, и оставалось только радоваться, что цветок оказался башмачком гейши, а не мухоловкой. Ему было достаточно оставить на своем пленнике как можно больше следов, а не сожрать целиком.

Акайо слушал, касаясь губами слишком горячего напитка, и не мог поверить. Сглотнул, обжигая небо, на миг отвлекаясь от происходящего в голове, прячась на простой, телесной болью.