Инквизитор - Кэтрин Джинкс

— Вот как? А Раймон Донат утверждает, что это он дал вам деньги.

Эта ложь предназначалась для того, чтобы подорвать оборону Жордана, и она, конечно, ошеломила его. Ибо хотя его лицо по-прежнему хранило непроницаемое выражение, невольное движение глаз подсказало мне, что я попал в уязвимое место.

— Раймон Донат никогда не дает мне денег, — сказал он. Заметив, что он употребил настоящее время, я обрадовался. Стало понятно, что он ничего не знает о недавней гибели Раймона.

— Значит, вы ничего не получали, когда впускали в Палату его женщин?

Его глаза снова забегали. Он несколько раз моргнул. Был ли это страх или облегчение?

— Это все неправда, — сказал он. — Я никогда не впускал никаких женщин в Палату.

— То есть вас обвиняют ложно?

— Да.

— Один из ваших товарищей подтверждает показания Раймона. Он сам получал плату за то, что впускал женщин Раймона, и говорит, что и вы тоже.

— Вранье.

— Зачем же ему лгать?

— Затем, что я не мог защитить себя.

— Значит, вас было легко оболгать, потому что вы отсутствовали?

— Да.

Я стал гнуть линию незаконного допуска посторонних, как будто это было чрезвычайно важно. Я тянул, я ходил вокруг да около и делал вид, что возмущен тем, что прелюбодеяние творилось в помещении Святой палаты. Я разглагольствовал о найденных уликах: о мерзких и непристойных пятнах, о женском нижнем белье, о травах, которые предохраняют женщину от зачатия. Посредством различных двусмысленных замечаний я позволил ему предположить, будто бы я считаю, что деньги, на которые он купил ферму, были выплачены ему Раймоном за помощь в соблазнении служанок.

Таким образом, я привел его в состояние замешательства, во-первых, потому, что разговоры о плотском союзе обязательно смутят любого мужчину в расцвете сил; во-вторых, потому, что он ожидал услышать обвинения в убийстве, а вместо того от него потребовалось защищаться от менее серьезных обвинений. Начав все отрицать, он принужден был стоять на своем и дальше, расходуя себя по мелочам, когда ему нужно было, наоборот, копить силы. Ибо лгать — это утомительный труд, и заблуждается тот, кто полагает иначе. Необходимо постоянно поддерживать в себе решительность и бдительность, если хочешь лгать долго и убедительно. А по мере продолжения допроса становится все труднее сосредоточиться и, следовательно, представить безупречно организованную ложь.

Жордан сделал свою первую ошибку под давлением моих расспросов о случаях прелюбодеяния. Есть священники, которые во всеуслышанье поносят многие дьявольские и гнусные способы совокупления, но обрисовывают, клеймят и проклинают эти акты с таким смаком, что нельзя не предположить, что мысленное созерцание похотливой плоти заставляет их испытывать преступное удовольствие. Уподобясь этим священнослужителям, я говорил об услугах, которые оказывали Жордану женщины Раймона. Я подверг его в высшей степени неблагопристойному допросу, изобилующему бесстыдными описаниями совокуплений, которые, уверяю вас, превосходили все границы допустимого — описаниями, которые я однажды прочитал, потрясенный, в одном ирландском сборнике епитимий.

Например, я спрашивал, применял ли Жордан какие-либо предметы, когда совокуплялся с женщинами Раймона. Я спрашивал, изливал ли он свое семя еще куда-нибудь, кроме лона. Я спрашивал, не заставлял ли он женщин ласкать его каким-либо извращенным образом, глотать, сосать или выделять что-либо, произносить священные слова или сквернословить во время этих греховных занятий…

Ох, но лучше на этом не останавливаться. Достаточно сказать, что Жордан упорно защищался, — с возрастающим раздражением, по мере того как я отравлял воздух непристойностями. (Бедные Симон и Беренгар сидели красные, как вино, и даже Дюрану было не по себе) Наконец, когда я заявил, что якобы имел беседу с одной из названных женщин, которая обвинила Жордана в содомитстве, у объекта этого бездоказательного обвинения лопнуло терпение.

— Это неправда! — закричал он. — Этого не было! Я никогда такого не делал!

— Вы просто совокуплялись, как положено по законам природы?

— Да!

— Не оскверняя ни стул инквизитора, ни перьев Святой палаты или пергамента?

— Нет!

— Просто предавались блуду на полу в комнате отца Августина?

— Да, — отрывисто ответил он, затем замолчал, осознав, что сказал. — То есть…

— Не пытайтесь отрицать того, что вы только что подтвердили, — перебил я. — Я понимаю, что вам стыдно, но ложь под присягой — еще более тяжкий грех, чем прелюбодеяние. Если вы искренне раскаетесь, Господь простит вас. И Святая палата тоже простит вас. А теперь — правда ли или нет, что вы допускали распутных женщин в здание Святой палаты за деньги?

Жордан вздохнул. У него больше не было сил сопротивляться в вопросе такого ничтожного значения. Кроме того, я подарил ему маленькую надежду.

— Да, — признался он.

— И вы воспользовались этими деньгами для того, чтобы купить ферму в Каталонии?

— Да.

— Это было до или после вашего исчезновения?

Он на мгновение задумался, сообразив, очевидно, что дату сделки можно проверить.

— После, — в конце концов произнес он.

— То есть сорок восемь турских ливров были у вас при себе, когда вы отправились в Кассера с отцом Августином?

— Да.

— Почему?

— Потому что мне приходилось повсюду носить их с собой. Иначе их могли бы украсть.

— Понятно. — Хотя я находил это объяснение нелепым, ни на лице моем, ни в голосе не отразилось недоверия. — Расскажите мне, что произошло в тот день, — продолжал я, — в день смерти отца Августина.

Как давно он ожидал этого вопроса? Он почти с облегчением пустился в рассказ, говоря быстро и монотонно.

— Мне стало нехорошо, — сказал он. — Наверное, съел что-то в форте, и меня тошнило. И потому я отстал и велел остальным ждать меня в Кассера.

— Стойте! — я поднял руку. — С начала, пожалуйста. Когда вам приказали в числе других сопровождать отца Августина?

Моей целью опять же было вымотать его — и обнадежить. Я терпеливо слушал его повествование, не делая резких возражений, лишь поощрительно хмыкал. Время от времени я выяснял подробности или просил повторить сказанное, дабы уточнить последовательность событий, и он исполнял это легко, небрежно, пока мы не достигли момента, когда он «отстал». Тогда он начал напрягаться, хотя и немного нашлось бы людей, которые заметили бы разницу. Видите ли, когда история не правдива, а выдумана, рассказчику труднее разделить ее на отдельные события. Поскольку с ним не происходило того, о чем он рассказывал, он не может обратиться за помощью к своей памяти. Следовательно, если его перебить, он станет повторять сначала, следя за тем, чтобы соблюсти логическую последовательность. Человек, говорящий правду, не заботится о логической последовательности. Он просто излагает, что помнит, не беспокоясь о неувязках.