Мать - Максим Горький

- Объявляю… - сказал старичок и, раздавив тонкими губамиследующие слова, встал.

Шум, вздохи, тихие восклицания, кашель и шарканье ногнаполнили зал. Подсудимых увели, уходя, они, улыбаясь, кивали головами родным изнакомым, а Иван Гусев негромко крикнул кому-то:

- Не робей, Егор!..

Мать и Сизов вышли в коридор.

- Чай пить в трактир пойдешь? - заботливо и задумчивоспросил ее старик. - Полтора часа время у нас!

- Не хочу.

- Ну, и я не пойду. Нет, - каковы ребята, а? Сидят вродетого, как будто они только и есть настоящие люди, а остальные все - ни при чем!Федька-то, а?

К ним подошел отец Самойлова, держа шапку в руке. Он угрюмоулыбался и говорил:

- Мой-то Григорий? От защитника отказался и разговаривать нехочет. Первый он, слышь, выдумал это. Твой-то, Пелагея, стоял за адвокатов, а мойговорит - не желаю! И тогда четверо отказались…

Рядом с ним стояла жена. Часто моргая глазами, она вытираланос концом платка. Самойлов взял бороду в руку и продолжал, глядя в пол:

- Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь - зряони все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать - а может,их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и делохватают, а они, как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь - а может,и сила за ними?

- Трудно нам, Степан Петров, понять это дело! - сказалСизов.

- Трудно - да! - согласился Самойлов.

Его жена, сильно потянув воздух носом, заметила:

- Здоровы все, окаянные…

И, не сдержав улыбки на широком, дряблом лице, продолжала:

- Ты, Ниловна, не сердись, - давеча я тебе бухнула, что,мол, твой виноват. А пес их разберет, который виноват, если по правде говорить!Вон что про нашего-то Григория жандармы со шпионами говорили. Тоже, постарался,- рыжий бес!

Она, видимо, гордилась своим сыном, быть может, не понимаясвоего чувства, но ее чувство было знакомо матери, и она ответила на ее словадоброй улыбкой, тихими словами:

- Молодое сердце всегда ближе к правде…

По коридору бродили люди, собирались в группы, возбужденно ивдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не стоял одиноко - на всехлицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать. В узкой белойтрубе между двух стен люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильноговетра, и, казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.

Старший брат Букина, высокий и тоже выцветший, размахивалруками, быстро вертясь во все стороны, и доказывал:

- Волостной старшина Клепанов в этом деле не на месте…

- Молчи, Константин! - уговаривал его отец, маленькийстаричок, и опасливо оглядывался.

- Нет, я скажу! Про него идет слух, что он в прошлом годуприказчика своего убил из-за его жены. Приказчикова жена с ним живет - это какпонимать? И к тому же он известный вор…

- Ах ты, батюшки мои, Константин!

- Верно! - сказал, Самойлов. - Верно! Суд - не оченьправильный…

Букин услыхал его голос, быстро подошел, увлекая за собойвсех, и, размахивая руками, красный от возбуждения, закричал:

- За кражу, за убийство - судят присяжные, простые люди, -крестьяне, мещане, - позвольте! А людей, которые против начальства, судитначальство, - как так? Ежели ты меня обидишь, а я тебе дам в зубы, а ты меня заэто судить будешь, - конечно, я окажусь виноват, а первый обидел кто - ты? Ты!

Сторож, седой, горбоносый, с медалями на груди, растолкалтолпу и сказал Букину, грозя пальцем:

- Эй, не кричи! Кабак тут?

- Позвольте, кавалер, я понимаю! Послушайте - ежели я васударю и я же вас буду судить, как вы полагаете…

- А вот я тебя вывести велю отсюда! - строго сказал сторож.

- Куда же? Зачем?

- На улицу. Чтобы ты не орал…

Букин осмотрел всех и негромко проговорил:

- Им главное, чтобы люди молчали…

- А ты как думал?! - крикнул старик строго и грубо. Букинразвел руками и стал говорить тише:

- И опять же, почему не допущен на суд народ, а толькородные? Ежели ты судишь справедливо, ты суди при всех - чего бояться?

Самойлов повторил, но уже громче:

- Суд не по совести, это верно!..

Матери хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая онезаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясьвспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и заметила, что на неесмотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал вкармане брюк, от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигурыпоказалась знакомой матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабоченавоспоминаниями и тотчас же забыла о нем.

Но через минуту слуха ее коснулся негромкий вопрос:

- Эта?

И кто-то громче, радостно ответил:

- Да!

Она оглянулась. Человек с косыми плечами стоял боком к ней ичто-то говорил своему соседу, чернобородому парню в коротком пальто и в сапогахпо колено.

Снова память ее беспокойно вздрогнула, но не создала ничегоясного. В груди ее повелительно разгоралось желание говорить людям о правдесына, ей хотелось слышать, что скажут люди против этой правды, хотелось по ихсловам догадаться о решении суда.

- Разве так судят? - осторожно и негромко начала она,обращаясь к Сизову. - Допытываются о том - что кем сделано, а зачем сделано -не спрашивают. И старые они все, молодых - молодым судить надо…

- Да, - сказал Сизов, - трудно нам понять это дело, трудно!- И задумчиво покачал головой.

Сторож, открыв дверь зала, крикнул:

- Родственники! Показывай билеты… Угрюмый голос неторопливопроговорил:

- Билеты, - словно в цирк!

Во всех людях теперь чувствовалось глухое раздражение,смутный задор, они стали держаться развязнее, шумели, спорили со сторожами.

Усаживаясь на скамью, Сизов что-то ворчал.

- Ты что? - спросила мать.

- Так! Дурак народ…

Позвонил колокольчик. Кто-то равнодушно объявил:

- Суд идет…

Снова все встали, и снова, в том же порядке, вошли судьи,уселись. Ввели подсудимых.

- Держись! - шепнул Сизов. - Прокурор говорить будет. Матьвытянула шею, всем телом подалась вперед и замерла в новом ожидании страшного.