Вся правда о русских. Два народа - Андрей Буровский

Это еще ничего! «Духовный маразм», «подгнившие вехи», «плоская, недостойная книга», «нестерпимое зловоние реакции», «ядовитые семена» — это все из отзывов на «Вехи».

Черносотенцы орали про «козни злобесного Бердяева», а Ленин разразился картавыми воплями про «энциклопедию либерального ренегатства».

По особому сборнику, направленному против «Вех», выпустили такие разные партии, как кадеты и эсеры.

Причем никто из «оппонентов» не спорил с «Вехами» по существу. Для интеллигенции важно было не прочитать сборник и выработать собственное отношение, а «занять позицию» — то есть присягнуть ордену «своих».

Европейцы — но в чем-то мыслят как туземцы.

Утопия примиряла две России. Это было некое «третье состояние», в котором находилось свое место и для русских европейцев, и для туземцев.

Кто чего хотел?

Нынче все так полюбили царскую Россию и династию Романовых, что просто неприлично сказать вслух, напомнить общеизвестное — а ведь свергнуть ее хотели решительно все… Ну, почти все. Инородцы не любили ее, как «тюрьму народов». Черная сотня — как государство, где правят инородцы. Рабочие — как государство, в котором их не ставят ни в грош и всячески унижают. Буржуазия — как государство, в котором будь ты хоть миллиардер — а оставаться тебе навсегда выскочкой и нулем, презираемым аристократией. Крестьяне — как государство помещиков. Помещики — как государство, которое мало поддерживает помещиков.

Интеллигенция (почти все) и дворяне (большинство) как государство, в котором нет свободы и где не допускают до власти таких замечательных людей, как они.

В сущности, все политические силы, какие только были в государстве Российском к началу XX века, хотели социальной революции, хотя и по разным причинам. Мне уже доводилось показывать в других книгах: сторонников у царского режима почти не было.[153]

Даже силы, которые сегодня кажутся лояльными, чуть ли не охранительными (например, правые кадеты, любившие одновременно и либеральную идею, и царя-батюшку), в те времена вовсе не считали себя и не считались другими такими уж лояльными царизму. Ведь даже для того, чтобы воплотить в жизнь программу правых кадетов, нужно было самым коренным образом переделать, изменить до полной неузнаваемости все русское государство.

Итак, все были радикалами, все хотели перемен — но только разных, в разном направлении. И что характерно, совсем разных вещей хотели русские европейцы и русские туземцы.

Имения горят, потому что в них триста лет пороли и насиловали крепостных девок.

А. Блок

Европейский образ революции

Русские европейцы хотели чего-то похожего на французскую революцию 1789–1793 годов. Пусть будет кроваво, сурово, пусть прольется излишняя кровь — но «зато» потом будет хорошо — сплошные законность и прогресс. Можно показать на огромном количестве примеров, как русские интеллигенты играют в революционеров Франции, стараются уподобиться своим французским прототипам.

В глазах Милюкова он выглядел почти как Тьер — этот французский историк в 1871 году возглавил правительство в Версале и подавил так называемую Парижскую коммуну. Теперь Милюков — тоже профессор-историк, автор книг по русской культуре, стал министром Временного правительства. Наверное, у него и миссия такая! Речи Милюкова становятся даже по фразам похожи на выступления Тьера. Так же точно и Гучков, выступая в Думе, потом на заседаниях Временного правительства, делал такие же жесты и принимал такое же позы, как Дантон, выступая в Конвенте в 1791 году.

Между прочим, у самих французов эти аналогии вызывали в основном взрывы хохота, — как некое странное извращение «загадочной русской души». У них с самого начала, уже в 1918 году, не было никаких сомнений — русская революция совсем не похожа на французскую революцию 1789–1793 годов. Так что иллюзии русских европейцев — односторонние.

Русские европейцы и позже, уже в ходе Гражданской войны 1918–1922 годов, старались проводить исторические аналогии. Пока получается — они продолжают прямые параллели с историей Франции.

После октября 1917 г. аналогии получаются все хуже и хуже… И тут же появляются другие! В первую очередь аналогии с падением Римской империи. Еще в самом начале XX века их культивировал Валерий Брюсов — очень уж его привлекали картины распада, гибели, конца цивилизации. Теперь в падении Римской империи, гибели или скитании уцелевших римских патрициев, в нашествии крушащих культурные ценности варваров русская интеллигенция находит что-то родное…

Удивительно — но во всей русской истории для событий 1917–1918 годов находится одна аналогия — это Смутное время 1603–1613 годов. Ни эпоха Петра, ни разинщина не рассматриваются.

Но главное — кошмар Октябрьского переворота, последовавшего за ним обвала вызывал у русских четкое ощущение — Россия отпала от Европы. И это — позор, это гибель, это полный конец всему и несказанная низость. Прекрасное стихотворения Н. Гумилева слишком хорошо, чтобы не привести его полностью.

Франция, на лик твой просветленный

Я еще, еще раз обернусь.

И, как в омут погружусь бездонный

В дикую мою, родную Русь.

Ты была ей дивною мечтою,

Солнцем стольких несравненных лет,

Но назвать тебя своей сестрою

Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревах багрянцев

Отразило пролитую кровь,

Как во всех твоих республиканцах

Пробудилось рыцарское вновь.

Вышел — кто за что: один, чтоб в море

Флаг трехцветный вольно пробегал,

А другой за дом на косогоре,

Где еще ребенком он играл.

Тот — чтоб милой в память их разлуки

Принесли почетный легион,

Третий — так себе, почти от скуки,

И средь них отважнейшим был он!

Мы собрались, там поклоны клали,

Ангелы нам пели с высоты.

А бежали — женщин обижали,

Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,

До конца униженным, прости!

Мы лежим на гноище и плачем,

Не желая Божьего пути.

В каждом словно саблей исполина

Надвое душа рассечена,

В каждом дьявольская половина

Радуется, что она сильна.

Вот ты кличешь: — «Где сестра Россия,

Где она, любимая всегда?» —

Посмотри наверх: в созвездьи Змия

Загорелась новая звезда.[154]