Вся правда о русских. Два народа - Андрей Буровский

А одновременно дворянин в деревне купался в реке, собирал грибы, ловил рыбу… и использовал народные слова для тех явлений, которых нет во Франции и в Германии. Те, кто бывал в Петербурге, наверняка обратили внимание — надписи на стенах домов, показывающие уровень очередного наводнения, сделаны не по-русски, а по-французски и по-немецки. Но по-французски не скажешь ни «банька», ни «плес», ни «пороша», ни «масленок». Приходилось по-русски.

Весь XVIII век шло жуткое изувечивание русского языка, дикое смешение французского с нижегородским… Но начался и процесс обогащения русского языка. Да, именно что обогащения! В русском языке есть слово «вид». Французское «пленер», хоть убейте, именно это и обозначает — «вид». Но французское «пленер» укоренилось в голландском, немецком и русском, как слово из лексикона художников.

А еще в немецком есть слово «ландшафт». Обозначает оно то же самое, но укоренилось в русском языке как научный термин, который разные школы ученых используют немного в разных смыслах.

Уже к началу XX века в языке русских европейцев были и «вид», и «пленер», и «ландшафт». В немецком были и «ландшафт», и «пленер», а во французском — только «пленер». Ну, и чей язык стал богаче?

А кроме того, дворянин соблюдал хотя бы некоторые народные обычаи. Например, подходил к руке священника — то есть, даже стоя в церкви на особом, почетном месте, он делал то же, что и крестьянин.

Кроме того, дворянин соблюдал посты, знал приметы и гадал. Гадал не только на картах и на кофейной-гуще, но и в баньке, бросая башмачок через дом, спрашивая первого встречного об имени — «на суженого». Примерно как пушкинская Татьяна:

Татьяна на широкий двор

В открытом платьице выходит,

На месяц зеркало наводит;

В темном зеркале одна

Дрожит печальная луна…

Чу… снег хрустит… прохожий; дева

К нему на цыпочках летит

И голосок ее звучит

Нежней свирельного напева:

«Как ваше имя?» Смотрит он,

И отвечает: Агафон.[146]

Да и как все Ларины:

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

они два раза в год говели,

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод.[147]

И получается — туземная Россия не только окружает этих русских европейцев, она внутри их сознания. Они знают, что народные обычаи — дикие и отсталые, но сами им следуют. Они слыхали, что «цивилизасия — она во Франсии»… Но поступают «нецивилизованно», водя хороводы и поедая блины — солнечные знаки русского язычества.

И Наташа Ростова, «воспитанная как французская эмигрантка», легко пляшет русский танец в гостях у дядюшки.

Точно так же купец, солдат и все чаще и чаще даже крестьянин учатся самым что ни на есть европейским реалиям. Учатся и использовать их, жить в них, называть их словами, которых до того времени не было в языке русских туземцев.

Бабушка Лескова могла себе позволить не выговаривать слова «офицер». Но солдат произносил это слово вполне четко, как и «документ». Его отец и брат, оставшиеся в деревне, произносили «тугамен» — но не солдат и не унтер-офицер.

Мораль: граница между туземной и европейской Россией проходила не только между людьми… Она проходила через сознание отдельных людей — даже тех, кто вроде бы вполне однозначно принадлежит к одному из народов.

Интеллигенция XIX века ничуть не меньше несет в себе, в глубине своих умов и душ туземную Россию. Кричит о «безначалье народа» и лезет к народу в самозваные начальники, ругает за дикость и исповедует прогресс… Но постоянно в умах самих интеллигентов всплывают реалии, которые вообще не имеют никакого отношения к Европейской России.

Тот же «Утес» написан с таким ощущением «крови и почвы», с таким острым переживанием языческих традиций, что об этом можно написать целую специальную работу. Или когда народовольцы, враги официальной церкви, венчаются не по православному, а создавая свой, и тоже языческий обряд. По этому обряду молодые весной обходят, с зажженными свечками в руках, вокруг березы, а потом вокруг дуба.

Такой обряд был распространен в среде народников, и немало людей венчались по языческому обряду… в середине—конце XIX века. В их числе, кстати говоря, и Ленин с Крупской.

Откуда-то из глубин «коллективного бессознательного» городских образованных людей всплывают образы и обряды русского, славянского язычества.

Ассимиляция

По мнению товарища М. Горького, национальное лицо русского барина — это «лицо неясное, вроде слепо и без запятых напечатанной страницы перевода с иностранного языка, причем переводчик был беззаботен и малограмотен».[149]Это глубоко несправедливо.

Ко временам Горького умные туземцы уже сто лет как учились у европейцев… Но и умные европейцы не гнушались учиться у туземцев, очень многое брали от них.

Весь XIX век все усиливается взаимное влияние — именно что «взаимное»! Не только европейцев на туземцев, но и туземцев на европейцев.

Киплинг рассказывает об англичанах, которые легко используют «туземные» индусские словечки.

— Пагал ты такой! — кричит мама сыну.

— Не надо быть сарвари… — говорит один чиновник другому, и они понимают друг друга.

Британцы не становятся индусами оттого, что хорошо знают Индию, могут говорить на местных языках и приспособились к климату. Но знание Индии очень их обогащает и сильно меняет их сознание.

Британцы могут признать моральное превосходство туземцев — как это делает все тот же Киплинг в своей «Лиспет», но им очень трудно выработать нечто общее. Этнические британцы, как бы хорошо они ни знали и как бы ни любили Индию, не становятся одним из ее народов. А русские европейцы — один из народов России… По крайней мере к середине XIX века это так.

Много написано о том, как происходило слияние культуры варваров, завоевавших Римскую империю, и римской культуры. На это потребовалось несколько веков, но наступает момент, когда слились римская, городская и книжная, культура с культурой завоевателей-варваров. Показатель этого сам по себе довольно мрачный: процессы над ведьмами.

И раньше простой народ верил в ведьм — но в них не верил книжник, ученый, церковник. Когда к Григорию Турскому привели «ведьму» — пусть епископ расправится с ней! — Григорий отнесся очень сочувственно к избитой девушке и велел немедленно ее отпустить: