Готический роман. Том 2 - Нина Воронель

Сердце Рихарда екнуло. Выражение лица зятя не предвещало ничего хорошего.

– С чего ты взял? – слабым голосом спросил он, как бы не отпираясь, но и не подтверждая.

– А с того, что готовится приказ о твоем аресте.

– О моем? – бледнея, одними губами переспросил Рихард.

– Не только о твоем, конечно, – утешил его зять, – а всей вашей дружной компании. Всего вашего никудышного правительства – и твоего дружка из оперы, и фрайбергского бейлифа Хюбнера, и твоего русского медведя, который не знамо зачем полез в чужие дела.

У Рихарда слова застряли в горле, но зять и не ждал его ответа.

– Да и ты зачем полез, я тоже в толк не возьму, – продолжал он, и Рихард вдруг в первый раз за много лет знакомства заметил, как шевелятся его волосатые уши, когда он произносит букву «Е». – Такой город разорили, оперный театр сожгли, столетние деревья порубили на свои баррикады, а для чего? Чтобы после первого же выстрела разбежаться? Не начинали бы, раз воевать не умеете. Честно говоря, я бы не возражал сгноить тебя в тюрьме за твои проделки, да Клара мне жить не дает, все плачет, чтобы я тебя выручил.

Рихард облизал внезапно пересохшие губы:

– А если я сейчас уеду? Прямо отсюда, из Хемница? В Веймар, например, – там Лист готовит постановку моего «Лоэнгрина», а?

Зять сверкнул на него белесыми глазами. Откуда в этих блеклых глазах могла вспыхнуть такая жаркая искра?

– Раньше надо было думать. Тебя схватят на границе, на каждой пограничной станции есть твое описание.

– Что же мне делать? – прошептал Рихард непослушным, заледеневшим вдруг языком.

– Я бы мог вывезти тебя в своей коляске, – начал зять и замолчал, давая время этим словам проникнуть в душу Рихарда вместе с непроизнесенным, но явно услышанным «но».

– …но? – продолжил за него Рихард.

– …но я не могу этого сделать без твоей помощи.

– Чем же я могу тебе помочь? – спросил Рихард, предчувствуя недоброе.

– Ты можешь помочь мне арестовать твоих дружков, – отрубил зять без обиняков и быстро добавил, не желая слушать возражения шурина. – Им уже не спастись, поверь мне, их все равно схватят, не сегодня, так завтра, – почему бы не сделать это моей заслугой? Подкинь их мне – и считай, что ты уже в Веймаре.

– Но как же я?.. Ведь нельзя же! Ведь мне не простят… – ужасаясь, залепетал Рихард, заплетаясь языком о непослушные слова.

– Да кто узнает? Мы обделаем это дельце шито-крыто. Ты только не болтай, и все будет в порядке.

И тут Рихард заплакал, – он вообще был скор на слезы, от счастья ли, от страдания, все равно. Бросив взгляд на его залитое слезами лицо, зять безошибочно поставил диагноз:

– Значит, договорились? – и, заслышав шаги приближающихся женщин, поспешно заключил, – ты завтра утром отправляйся в Дрезден, а я послезавтра с утра поеду во Флеху и буду ждать тебя в трактире «Голубой барабан». Это как раз на полпути от Фрайберга, так что тебе не придется мотаться слишком далеко.

Услыхав, что Рихард намеревается вернуться в Дрезден, жена и сестра так дружно зарыдали, что Рихард нерешительно заглянул зятю в глаза, а вдруг тот передумает и позволит остаться? Но зять в ответ непреклонно повел головой вправо-влево – мол, выхода нет, надо ехать.

Рихард полистал воспоминания:

«Узнав, что я собираюсь обратно в Дрезден, все мои родные и близкие пришли в ужас».

Это по сути была чистая правда, потому что родные и близкие и впрямь пришли в ужас, а полицейского зятя с волосатыми ушами и куриной гузкой рта Рихард вряд ли мог отнести к числу родных и близких. И дальше тоже было написано почти правдиво:

«Несмотря на все их попытки отговорить меня, я был тверд в своем решении отправиться в обратный путь, хоть подозревал, что по дороге встречу нашу боевую армию, в растерянности бегущую с поля боя. Но чем ближе к Дрездену, тем яснее становилось, что там еще тверды в намерении сражаться, а не отступать… Все дороги были перекрыты, так что в город можно было пробраться только окольными путями. Когда я, наконец, добрался к вечеру до дрезденской ратуши, я был потрясен открывшимся мне ужасным зрелищем: на площади перед ратушей горели маленькие костры, то тут, то там выхватывая из сумрака бледные лица смертельно усталых людей, простертых прямо на холодных камнях. Но даже эта печальная картина померкла, когда я проник в ратушу, – там царили паника и смятение. Разве что Хюбнер сохранял еще какую-то способность к действию, но мне показалось, что лихорадочный огонь, полыхающий в его глазах, постепенно сжигает его изнутри. И только Мишель был спокоен и невозмутим, как всегда, хоть не спал уже несколько ночей…»

На этом обрывке фразы закончилась последняя страничка. Ури откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. То или не то? Похоже, но не совсем, похоже чертовски, но не настолько, чтобы подтвердить окончательно. Да и что подтвердить-то? Безумное предположение, что Ян Войтек, галантный всезнайка из Чехословакии – вовсе не Ян Войтек, а неуловимый Гюнтер фон Корф, которого давно отчаялись найти секретные службы всех цивилизованных держав! Ведь если это так, то все летит кувырком – операция Меира в опасности, жизнь принца в опасности, жизнь матери в опасности. Если это так, нужно мчаться к Меиру и поднимать тревогу.

Ури глянул за окно – поезд, ровно стрекоча, заглатывал сонные мили темного пространства, лишь кое-где освещенного редкими фонарями. Ури вышел в тамбур, где висело расписание. До Бирмингема оставалось полтора часа и две остановки. Что делать, выйти на первой же станции, найти телефон-автомат и позвонить Меиру? И что он ему скажет? Что Ян Войтек вовсе не Ян Войтек, а Гюнтер фон Корф?

«Почему ты так решил?» – спросит Меир. «По дневнику Гюнтера фон Корфа», – ответит Ури. «А откуда у тебя дневник Гюнтера фон Корфа?» – спросит Меир. И что тогда? Рассказать ему всю историю, – про Инге, про Отто, про паспорт и билет в почтовом ящике, про объеденные крысами кости, которые он спрятал в тайнике под землей? «Ну ты хорош! – скажет Меир. – Столько лет держал у себя дневник такого человека?» И ведь скрыть ничего не удастся. Уж если ребята из Моссада возьмутся за дело, они все из него вытянут. И про Инге, и про Отто, и про объеденные крысами кости в подвале замка. И Инге они тоже, конечно, не оставят в покое. Как он потом посмотрит ей в глаза? Ей только этого сейчас не хватало! Нет, это невозможно! Тем более, что его внезапно вспыхнувшие подозрения настолько невероятны, что вполне могут оказаться проказами воспаленного ревностью воображения.

Приходилось признать, что, как это ни нелепо, Ури по-прежнему продолжал ревновать свою грешную мать. В каком-то смысле его ревность на этот раз оказалась даже более острой, потому что он сразу учуял некий необычный оттенок в ее отношениях с Яном. Была в них какая-то маленькая заноза, больно цеплявшая его сердце каждый раз, когда он видел их вместе. То ли взгляд ее, направленный на Яна, был странно беспомощным и покорным, а не царственно-повелительным, как он с детства привык. То ли силовые линии ее нервного поля все эти дни пульсировали так лихорадочно, что он воспринимал их позывные как сигналы тревоги. Особенно ранило его воспоминание о том, как сегодня в конце вечера Ян положил руку на плечо матери и по-хозяйски повел ее к выходу из гостиной. Тела их соприкасались с той гармоничной интимной слаженностью, которая отличает в толпе влюбленных. Что с ней будет, когда она узнает правду о своем возлюбленном?