Подкаст бывших - Рейчел Линн Соломон

Он направляется к двери, но, видимо, забыл, что на нем наушники, и провод тянет его обратно к столу. Умилительно наблюдать за тем, как он возится с ним, пытаясь освободиться.

– Наденьте на нее петличку, – говорит кто-то – даже не знаю, кто.

А затем меня толкают в студию к мужчине, который только что выплеснул мне душу в прямом эфире. Наушники подключены и нацеплены мне на голову – неужели они всегда были такими тяжелыми?

– У нас перерыв на новости, – звучит голос Джейсона Бернса у нас в ушах. – У вас четыре минуты перед выходом в эфир.

– Привет, – говорит Доминик. Не слово, а хриплый выдох.

– Привет.

Я думала, что побегу к нему, что он подхватит меня и страстно поцелует. Что внешний мир отпадет, постепенно затухнет, исчезнет вместе с финальными титрами.

Но ничего из перечисленного не происходит. Мои ноги превращаются в бетон. Мы смотрим друг на друга с вытаращенными глазами, словно не зная, что теперь делать.

– Отлично… отлично выглядишь, – говорит он еще немного хриплым голосом. Мне стоило захватить леденцы.

– Спасибо, – говорю я, как бы ненавязчиво пробегая рукой по волосам еще раз. – Ты, э, ты тоже.

Нам все еще нужно столько друг другу сказать, но теперь, когда я здесь вместе с ним, я не знаю, с чего начать. Разумеется, я мечтала о том, что мы помиримся, но никогда не могла себе представить, что это произойдет вот так – что Доминик будет стоять как вкопанный, не зная, что делать со своими руками.

– Ну что, у тебя все… хорошо? – спрашиваю я. – После того, как передачу сняли с эфира?

Он кивает, но затем кривится.

– На работе все… скажем так, нормально. Но если начистоту, то я чувствовал себя последним куском дерьма.

Я улыбаюсь – не потому, что он чувствовал себя куском дерьма, а потому, что я чувствовала себя так же.

– И я, – неслышно говорю я.

– Тридцать секунд, – произносит кто-то.

– Мне пора возвращаться в эфир, – говорит он.

Блядь. Блядь. Мы даже нормально не поговорили.

– Хочешь… – Он сглатывает. – Хочешь выйдем в эфир вместе?

Все началось в эфире. Закончиться – каким бы ни был финал этой истории – все должно там же.

– Да, – тихонько говорю я.

Коллектив ТОР выстроился у студии, а Кент что-то листает на своем планшете. Мне нужно сосредоточиться на чем угодно, кроме него.

– К нам присоединяется Шай Голдстайн, – говорит Доминик, когда загорается знак «ИДЕТ ЗАПИСЬ». Ух, ностальгия ударяет по мне с такой силой, что приходится сесть в кресло.

– Привет, – махаю я, хотя знаю, что никто из слушателей меня не видит.

Доминик садится рядом.

– Последние два с половиной часа я тут, типа, душу изливал.

– Слышала, ага. – Я через силу смеюсь. – Прости, сама не знаю, что в этом смешного.

– Нет, это и впрямь смешно, – признает он. – Мы убедительно лгали о том, что встречались, потому что так много спорили. Но потом мы начали влюбляться друг в друга. Какое-то время мы это скрывали, а когда наконец признались себе, то должны были прятать это от публики. Но все пошло наперекосяк, и теперь… теперь я совсем ничего не понимаю.

– Когда ты промолчал на сцене в Остине и после этого просто сбежал… – Я качаю головой, все еще не в силах забыть унижение. – Так я еще себя никогда не чувствовала. «Стыд» – это еще очень слабо сказано. Весь месяц я пыталась определиться, должна ли вообще работать на радио, но теперь, вернувшись сюда… Пускай со станцией все и покончено, это не значит, что я перестала считать радио охуенным.

Упс, штраф от КПС.

Это ударит по карману станции.

И мне абсолютно все равно.

– И ты охуенная специалистка, – говорит он, на что я вскидываю брови. Это он здесь до сих пор работает, а не я.

– Я здесь со времен универа, – говорю я, обращаясь скорее к публике, нежели к нему. – Поэтому я не была готова к тому, что получу работу мечты, наконец-то окажусь в эфире, а потом так быстро распрощаюсь с журналистской карьерой.

– Но еще не все потеряно, – говорит он. – Все в твоих руках.

– И я это знаю, – говорю я, потому что глубоко внутри понимаю, что он прав. – Думаю, больше всего меня задело то, что после того, как все развалилось, ты продолжил работать здесь. У тебя по-прежнему была работа, а у меня – нет. И я не могу тебе этого простить.

Он кивает, давая словам осесть.

– Я хотел объясниться. Я должен был объясниться, но не виню тебя за то, что ты игнорировала мои сообщения, потому что я, наверное, тоже не стал бы на них отвечать. – Он подъезжает на кресле чуть ближе, касаясь своим ботинком моей туфли, и этот жест напоминает мне о том, как однажды мы допоздна засиделись на станции, выдумывая легенду. Это был один из первых случаев, когда я поняла, что, наверное, испытываю к нему чувства, хотя и старалась их отрицать любой ценой.

– Я стесняюсь выступать перед большими группами людей. Так было всегда. Когда мы записывали передачу вместе, все было нормально, но в Остине меня накрыл худший страх сцены в моей жизни. И это только отчасти оправдывает мой поступок, я понимаю. Тебе тоже на сцене пришлось нелегко. Тебя, как и меня, пропустили через мясорубку. Но это правда. Я застыл из-за волнения, и в этом водовороте из мыслей я волновался, что любое неверное слово может уничтожить мою журналистскую карьеру. Больше всего на свете я хотел быть серьезным репортером, но в процессе забыл об этом. Только вот когда я вернулся на работу, все было не так. Ты не представляешь, как больно мне было остаться здесь и каждый день приходить на эту работу без тебя. Любой, даже малейший карьерный успех кажется бессмысленным, пока в личной жизни все не так. Я тебя опозорил, и мне очень, очень жаль. Если бы нам выпал второй шанс, то я бы однозначно тебя поддержал. Без малейшего сомнения.

Он переводит дыхание, прежде чем продолжить, и я еще раз прикладываю руку к груди, чтобы успокоить колотящееся сердце.

– В первый же день после возвращения на работу я хотел уволиться. Но я знал, что приближается кампания, поэтому подумал, что это, возможно, мой последний шанс.

– Последний шанс для чего?

На экране компьютера рядом с нами возникает окошко чата. «БЕШЕНЫЙ ПРИТОК ПОЖЕРТВОВАНИЙ, ПРОДОЛЖАЙТЕ В ТОМ ЖЕ ДУХЕ!» Но мы делаем это не ради них.

Губы Доминика изгибаются в знакомой полуулыбке. Я хочу ощутить эту полуулыбку у себя на затылке, на горле. Я хочу простить его.

– Ты ведь слышала, что я сказал в эфире, – говорит он.

– Скажи еще раз. – Я придвигаюсь ближе, касаясь его коленями. – Скажи мне, будто я – единственный человек здесь. Будто нас не слушают сотни людей.

– Тысячи, – шепчет он, и я невольно улыбаюсь. – Я хочу попробовать снова. Никакой лжи, никакого притворства. Абсолютная прозрачность.