Подкаст бывших - Рейчел Линн Соломон

– Шай? Постой, давай соединю. Это же просто потрясающе!

– Нет, подожди… – говорю я, но уже слишком поздно.

Как странно – слышать радио с ноутбука, а теперь – с телефона в ожидании того, как я окажусь в прямом эфире. Не могу поверить, что делаю это, что правда, блядь, делаю это.

– Кажется, у нас звонок на линии, – произносит Доминик у меня в ухе.

– Доминик. – Мой голос дрожит.

Рути и Тейтум перегибаются через стол, чтобы все слышать. Рути держит за руку меня, а Тейтум – Рути.

Молчание на линии. Я хочу упрекнуть его, сказать ему, как смертелен мертвый эфир.

– Шай? – Его голос тоже дрожит. – Не думал, что ты услышишь. То есть… надеялся, но думал, что ты избегаешь радио, так что… вау. Просто вау. – Я пытаюсь представить его в студии – как он ходит туда-сюда, пробегает ладонью по волосам, закатывает рукава. – Так приятно слышать твой голос.

Я чувствую, как мое лицо расплывается в ухмылке. Одного лишь его голоса недостаточно. Я должна увидеть его, увидеть немедленно.

– Оставайся на месте, – говорю я. – Я быстро.

– Подожди, – говорит он. – Подожди… Шай…

Рути и Тейтум смотрят на меня с открытыми ртами.

– Что происходит? – спрашивает Рути.

– Будем надеяться, самый романтичный момент в моей жизни.

* * *

Я слишком взволнована, чтобы сесть за руль, поэтому Тейтум оставляет повара за главного, чтобы они с Рути могли меня отвезти.

Машина Рути припаркована за углом. Я сажусь на заднее сиденье, заваленное чеками, холщовыми сумками, двумя туфлями из разных пар и парочкой дисков.

– У тебя еще диски? – спрашиваю я, двигая ногой, чтобы не раздавить сборник лучших хитов Hall & Oates.

– Старая тачка, – отвечает Рути. – Что-нибудь поновее она уже не тянет.

– К тому же так Рути может вести себя хэштег «ретро», – замечает Тейтум.

– Вы что, диски же совсем не ретро, – говорю я, в то время как Рути мчит к автостраде. Мы будем в центре примерно через двадцать минут. Двадцать минут паники на заднем сиденье.

– Сорри за беспорядок, – говорит Рути. – Но если найдешь там жвачку, дай знать.

– Дай девчонке выдохнуть, – говорит Тейтум. – Ей только что публично признались в любви. – Она поворачивается ко мне. – Включить тебе радио?

– Не знаю. – Мне так стыдно, что все это слышат. Но ведь этим же мы и занимались на передаче, так ведь? – Будет здорово, если кто-нибудь сумеет меня убедить, что я не налажаю.

И они, храни их Господь, пытаются это сделать. Но к моменту, когда мы подъезжаем к знакомому зданию и Рути совершает круг по кварталу, не находя свободных парковочных мест, мое сердце подступает к горлу.

– Ты справишься, – твердо говорит Рути. – Мы будем здесь, если понадобимся. Во-первых, потому, что не можем припарковаться, а во-вторых, потому, что ты, по-моему, должна зайти туда одна.

– Удачи, – говорит Тейтум. – Мы будем слушать.

Я киваю, тяжело сглатывая.

– Спасибо. Огромное спасибо вам обеим.

На нетвердых ногах я добираюсь до служебного входа и вдруг понимаю, что не знаю, впустят ли они меня, если я позвоню.

Я беспомощно провожу карточкой по считывателю, но она, разумеется, была деактивирована. C дрожащим вздохом я нажимаю на звонок.

– Тихоокеанское общественное радио, – чирикает голос Эммы Маккормик с помехами.

– Эмма, привет, – говорю я, держа палец на кнопке. – Это я, э, Шай Голдстайн. Хотела зайти и поговорить с Домиником. Он в эфире…

– Шай, боже! – взвизгивает Эмма. – Я в восторге. Тоже хочу, чтобы кто-нибудь сделал подобное ради меня. Тебе так повезло. У нас на линии чрезвычайное положение, и мы уже набрали куда больше, чем планировали за всю кампанию. Это правда…

На заднем плане слышны звуки борьбы, а затем появляется другой знакомый голос.

– Шай? Это Марлен Харрисон-Йейтс. Я тебя впускаю.

Дверь издает щелчок.

– О… спасибо, – говорю я. Сегодняшний день утратил последние капли здравого смысла.

В холл, а затем в самый медленный из медленных лифтов – чтобы распустить пучок, а затем снова собрать волосы, протереть футболкой стекла очков и попытаться привести себя в менее кошмарный вид. Но Доминик видал меня и в худшем состоянии – испуганной и без макияжа, со слезами на лице, – и все равно любит меня.

Он любит меня.

Выйдя на пятом этаже, я вижу, как Марлен придерживает дверь станции.

– Я падка на истории о настоящей любви, – говорит она, пожимая плечами. – А Эмма замешкалась, вот я ее и поторопила.

Эмма тоже пожимает плечами – с извиняющимся, но по-прежнему энергичным видом.

Я едва успеваю насладиться фойе станции – теплым и родным, со стенами, увешанными виниловыми пластинками, – как вдруг вижу, что ко мне на полной скорости несется Кент.

– Шай! – говорит он с такой фальшивой гордостью, что у меня сводит желудок. – Мы как раз спорили, придешь ли ты. Знаю, это немного необычно, но соцсети гремят. Никогда не видел ничего подобного. Как замечательно, что ты пересилила себя и…

– Я здесь не ради тебя. – Господи, как здорово его перебить. Я жестом показываю на вестибюль. – И хотя я обожала работать здесь, я пришла не ради станции. Я здесь ради Доминика – и точка. Затем я сваливаю.

Рот Кента сжимается, и он коротко мне кивает. Длинные юбки Марлен трепещут, когда она встает перед ним. Наши взгляды встречаются, и по ее лицу пробегает короткое понимание.

– Беги, – подгоняет меня она, и я благодарно опускаю голову.

Мои бывшие коллеги, кажется, поняли, что происходит, и они присоединяются к нам в вестибюле с вытаращенными глазами и распахнутыми ртами, а я пробираюсь к месту, где больше всего чувствовала себя собой. Глубокие вдохи. Одна нога за другой. Я справлюсь.

Я зажмуриваюсь, а затем, когда открываю глаза, вижу его, стоящего посреди студии, словно во время филибастера[47]. На одежде ни складки, но волосы помяты – совсем как я и представляла. Челюсть поросла темной щетиной, а на голове студийные наушники. Прекрасный, горячий, нежный и добрый. Парень, в которого я так боялась влюбиться.

Когда его взгляд встречается с моим, выражение его лица полностью меняется. Улыбка растягивается от одного края рта к другому, выманивая ямочку, а затем он ухмыляется во весь рот. Его темные глаза светлеют, а плечи расслабленно опускаются. Невероятно наблюдать за этой трансформацией.