Сингапурский квартет - Валериан Скворцов

Повесив трубку, Ли записал иероглифами на листке завтрашних забот: «Вызвать бакалавра Ван Та, фотография кулака, 4 часа пополудни».

Как по-отечески благожелательно удалось держатся с русским Севастьяновым! Огромный рынок, неисчерпаемые интересы… Все кругом должны, и все заворовались. Прекрасные, стало быть, возможности, активный человеческий материал… Удовлетворяло и то, что он не высказал петраковскому выкормышу вертевшийся на языке совет: двух врагов иметь выгоднее, чем одного. Как и друзей, избави Бог…

2

Бойкий гид-тамил, пристукивая о паркет штиблетами с загнутыми носами, старался перекричать гудение голосов в переполненном холле гостиницы «Раффлз»:

— Ребята! Тут живали Чарли Чаплин, Морис Шевалье, балерина Павлова… Словом, те самые персоны, чьи имена вы находите в регистрационных книгах гостиниц «Клэридж» в Лондоне, «Ритц» в Париже, «Палас» в Сен-Морице и «Пьер» в Нью-Йорке. Тут принимал доктор Серж Волков, который пересаживал гланды обезьян стариканам, стремясь вернуть им эрекцию… А что касается этого… да, вы знаете… как его… парня Чаплина, то в порту, когда он сошел с парохода, китайцы-кули встретили его аплодисментами, на пару минут сложив тюки с грузами на причал… Но вернемся к «Раффлз»! Здесь вы видите теперь иных гостей, они в трусах и майках, раньше это называлось исподним, и не удивляетесь. А в те времена вечерние туалеты считались строго обязательными, хотя ближе к ночи кое-кто и прыгал, не сняв фрака, в фонтан. Более того, когда в субботу… — тамил в ужасе закатил глаза, показав желтоватые белки, — …шестого декабря сорок первого года директор информационной службы колонии Роб Скотт, сопровождавший индонезийскую принцессу, которая провела вечер у губернатора, пригласил её на фокстрот, оркестр «Раффлза» прекратил играть. Для азиатов он не исполнил бы и половину ноты! И что вы думаете? Бог есть! На следующий день, в воскресенье седьмого декабря, японский летчик бросил первую бомбу на Сингапур… Начался закат колониализма, и открылся наш путь к независимости…

Туристы ринулись к выходу из последнего колониального реликта гостиницы — Пальмового дворика, в котором приличным дамам и господам полагалось тянуть фирменный коктейль заведения «джин-слинг» за расставленными на траве опереточными столиками с мраморными столешницами.

Рутер Батуйгас, игнорируя снобистское негодование на лице официанта, почти вырвал из руки в нитяной перчатке заказанный стакан пива. Развязно сказал:

— Спасибо, братец.

— Спасибо, сэр, к вашим услугам, сэр, — ответил ехидно «братец» и неторопливо удалился с видом, будто вместо чаевых ему сунули мокрицу.

В Маниле уже не осталось таких заведений, где маниакально берегли бы колониальные традиции, хотя и там помнили чудачества испанских конкистадоров, то есть пришельцев подревнее британских. Рутер не любил чопорный Сингапур, он вообще недолюбливал английское. Как, впрочем, и его начальник, Бруно Лябасти, появившийся в стеклянных дверях Пальмового дворика. Лицо Бруно, возможно от одеколона, разрумянилось, глаза казались ещё голубее. Старость не прогибала шефа. Он великолепно выглядел. Таким можно гордиться…

Встав со стула обменяться с Лябасти рукопожатием, Рутер боковым зрением отметил, что официант наблюдает за ними от стойки.

— Начало в десять вечера, Рутер, — сказал Лябасти. — Интервалы по пятнадцать минут. Ни минуты отклонения в ту или иную сторону. В час тридцать конец, а в час тридцать пять дашь мне об этом знать.

— Каким образом, сэр?

Официант, подошедший принять заказ, наклонился к Лябасти. Обращение «сэр» показало ему, кто здесь хозяин. Официант почти повернулся к филиппинцу спиной. В старые добрые времена нижестоящих не брали с собой за столик. И нижестоящие не позволяли себе распивать бочковое в таких местах.

— Обычным. Позвони по телефону. Домой. Ведь это будет стопроцентная победа, Рутер. И ничего другого, мой верный паршивец!

Бруно заказал кофе. Он пребывал в оптимистическом настрое нии.

Рутера не обидело шутливое обращение. Как и Батуйгас, Бруно Лябасти был католиком. В мангровых джунглях дельты Меконга и камбоджийского взморья прошел огненную купель в Иностранном Легионе вместе с отцом Рутера. В одном отделении.

— Могу я сказать кое-что не по делу, сэр? — спросил Батуйгас.

— Скажи, Рутер.

— Мне нравится, сэр, когда вы называете меня как-нибудь так…

— Когда у твоего покойного отца случалось хорошее настроение, он называл меня и похлеще… Скажем, презерватив на ржавом напильнике… По-французски он говорил плохо, но такие обороты знал…

— А слышали, как вас за глаза называют ребята из «Деловых советов и защиты»? Я имею в виду серьезных ребят, не техническую шушеру…

— Старый ночной горшок… Как сержантов второго срока в Легионе… Я знаю, Рутер.

Предполагалось, что Бруно, контроля ради, выборочно прослушивает магнитофонные записи телефонных бесед и радиопереговоров своих сотрудников. Разговоры случаются всякие, и начальство называют тоже по-всякому. По-всякому, но с опаской и уважением. Это нормально.

Оба, Бруно и Рутер, одновременно подумали об этом и улыбнулись.

Бруно резко спросил:

— Основная заповедь сотрудника «Деловых советов и защиты»? Быстро!

— Осмотрительность, невидимость, внезапность и подготовленный отход, сэр!

— Допивай пиво и ступай, Рутер. Сделай все так, как я сказал. Я заплачу… Удачного дня!

Кофе, который принес подавальщик, оказался горячим и вкусным. Последний в этом месте? Чертовски грустно расставаться с жизнью, которой жил сорок лет. А здешняя жизнь, конечно, без остановки покатится дальше, будто он, Бруно Лябасти, он, Дитер Пфлаум, и не появлялся на грешной сингапурской земле.

И как сложится судьба Барбары? Необыкновенная, необыкновенная…

Любил ли он Рене? Как странно, что его жена оказалась француженкой и их ребенок, его сын, который должен был бы с гордостью носить добрую прусскую фамилию Пфлаумов, тоже француз. Сколько же лет было папаше Пагановска тогда в Берлине, перед разгромом? Теперь и не вспомнить. Пастор Лекшейдт казался библейским старцем, а ведь и он, Бруно, почти в том же возрасте.

Страшно и трагично, подумал он, на закате жизни пережить крушение, которое выпало на долю Пагановска и Лекшейдта вместе со всей Германией. Судьбы миллионов оказались перечеркнутыми, а сами люди — списанными, безвозвратно изгаженными, оплеванными и покрытыми позором… Сожалея об этих людях из далекого прошлого, он, однако, не чувствовал себя их соотечественником, немцем. Это показалось Бруно странным, но объяснения не искал…

Потом он подумал, что венец его жизни — любовь к Барбаре. Королевский подарок судьбы под занавес. Чувство, которое даже у молодых бывает мертворожденным, переполняло его остротой и свежестью. А может, оно неразделенное именно потому, что это расплата за выбранную судьбу? Но выбирал ли он судьбу?

— Старость — это возраст, когда мы наконец-то становимся самими собой, — неожиданно для самого себя сказал Бруно по-немецки официанту, убиравшему стакан Рутера.