Крокозябры - Татьяна Щербина

— Давай поклянемся друг другу, как Герцен и Огарев, что ты всегда и всем будешь говорить, что Илья — Машин отец. Никто и никогда не узнает кто… Иначе ей не будет жизни, ее посадят или расстреляют, потому что де-факто сын за отца отвечает. И дочь отвечает. А может, и внучка будет отвечать. Илья — это как раз то, что нужно.

— Согласна. Отец — Илья. Обещаю тебе. — И подружки обнялись.

— Я тебе тоже обещаю: когда за тобой придут, позвони мне, и я подтвержу, что вы с Колей пролетарско-бедняцкого происхождения.

— С чего это к нам придут? Мы, слава богу, никому не интересны.

— Интересны все. А ваше происхождение написано на ваших лицах. Не говоря о фамилии, которую вы не удосужились сменить. Квартир же не только в Питере не хватает, в Москве их не хватает еще больше, и этим займутся в ближайшее время. В память о Сергее Кострикове, товарище Кирове.

И вот настало 31 декабря. Илья срубил пушистую елку, в доме запахло хвоей. Коля раздобыл в госпитале ваты, чтоб положить под елку как снег. Надя взяла у одного садовода антоновки, взамен дала ему читать очередную книгу, а то он скучал и боялся одичать. Илья раздобыл поросенка. Виля была поражена, что в ее новогоднем пайке не было шоколадных конфет, одни леденцы. Шампанское, кило мандаринов, гречка, шпроты. Она привязала к леденцам нитки мулине и повесила на елку. А мандарины разложила на «снегу» под елкой. Еще удалось купить красно-золотые бумажные хлопушки, посеребренных петухов и мишек из картона, гирлянду из стеклянных трубочек и шариков — елка получилась нарядная.

Коле сшили из красного кумача — чего было завались в Миллерово, так это красного кумача — костюм Деда Мороза, оторочили белым плюшем. Накрыли стол, потушили свет. Дед Мороз сказал: «Елочка, зажгись!» — и зажег свечки.

— А теперь, девочки, просите, что хотите.

Вика то ли не узнала отца, то ли подыграла, но с самым серьезным видом попросила цветные карандаши для рисования и альбом, и все это было немедленно извлечено из-под елки. Маша, по плану хитроумного Макаренко, должна была сказать: «Хочу папу», но она сказала: «Хочу куклу». Про ее любовь к куклам Илья знал, роскошная фарфоровая красавица с хлопающими глазами была заготовлена еще в Москве, но ее должен был вручить новоявленный отец. А Маша, как назло, будто забыла о папе, которого клянчила две недели кряду.

— Хочешь, Дед Мороз приведет тебе твоего папу? — Виля занервничала и пошла напролом.

— Да это же дядя Коля, а не Дед Мороз, — закричала Маша и стала бегать по комнате.

Макаренко оказался на высоте. Он вышел из своего укрытия, из сеней, с куклой и торжественно вручил ее Маше:

— С Новым годом, доченька.

Маша обрадовалась кукле, стала ее качать, потом понесла в кровать, но на ключевые слова будто не обратила внимания. Илья предложил всем сесть за стол и следить за часами, чтоб не пропустить торжественный миг.

— Тут ведь даже радио нет! — Илья никак не мог смириться с миллеровской дремучестью.

С того Нового года Маша обращалась к Илье безлично, а он стал звать ее доченькой, дочей, дочуркой — со стороны никто бы не усомнился в его отцовстве. Он был всегда нежен и внимателен к ней, делал для нее что мог, а она вскоре привыкла звать его папочкой и носить его фамилию.

Если б ты знала, дорогая бабушка, какую мину замедленного действия подложила ты в тот Новый год! Мама впервые заподозрила, что Илья Сергеевич — не ее отец, вскоре после того, как ты нас оставила. Кто-то проговорился, вернее, нарочно сказал. Может, считая нужным сообщить правду, может, со зла. Но мама потеряла покой. Она стала пытаться узнать, кто ее настоящий отец, будто тот, кто воспитал и помогал ей в жизни, как помогают мало какие родители, вдруг стал ненастоящим. Она стала искать варианты, и мысль ее шла по такому пути: ее профессия — театр, в то время как никто в семье к театру интереса не испытывал, значит, отец должен был быть театралом. Она склонялась к мысли, что это был брат К.С. Станиславского, кто-то знал про метрику с отцом Алексеевым, которую дед показал мне перед смертью, а это была настоящая фамилия Станиславского.

Ну при чем тут Станиславский, разве что его знаменитое: «Не верю!» Тем более гипотетический брат. Отсутствие информации приводит к засилью убеждений, предубеждений, позиций, представлений о том, что может быть и чего быть не может. Во времена маминой юности общение с иностранцами приравнивалось к шпионажу, а в двадцатые на них был весь расчет — в подготовке мировой революции. Мама этого не знала, и в этом направлении мысль ее не работала.

Дед был похож на английского лорда, он был даже улучшенным образцом лорда. Он не разрешал сушить хрустальные бокалы для вина и минеральной воды, рюмки для коньяка, стаканы для соков тонкого стекла (ну не граненые же, какие во всех столовках и из которых пьют алкаши) в сушке. Их нужно было вытирать льняным полотенцем, а полотенце менять ежедневно. Потому что стекающие по стенкам капельки воды оставляют след. Столовые приборы тоже надо было вытирать — иначе на ножах останутся подтеки. Приборы были фамильным бабушкиным и потихоньку докупаемым серебром. То ли по субботам, то ли по воскресеньям к нам приходили гости, готовился торжественный обед или ужин, ставился парадный сервиз, и невозможно было представить себе на столе шпроты или икру в консервной банке. Никаких бумажных салфеток, это падение нравов! Только полотняные, белые, накрахмаленные. Приходя в гости в нехорошую квартиру, в моей взрослой замужней жизни, дед корил меня за бумажные салфетки, это казалось чудачеством, а вот и нет, думаю я теперь. Есть в этом великая важность, в неизменности, в следовании правилу потому лишь, что оно просуществовало на тысячи лет дольше тебя, в самом усилии поддерживать то, что не жизненно необходимо.

Прожиточный минимум поддерживается сам, все, что плюс к нему, — усилие. Английские лорды только тем и держатся, что не позволяют себе опускаться, и королевство их держится тем, что конные гвардейцы в красных платьях и высоких меховых шапках не перешли на маскхалаты, что с воронов в Тауэре сдувают пылинки, потому что по давней примете — если они улетят, падет британская корона. Велика важность, падет эта корона или нет! Короны уж где только не попадали, и ничего, а верить в приметы и вовсе смешно, однако — так было, так будет.

У меня из дома фамильные серебряные ложечки украла девчонка, подружка, попросившаяся пожить, пока я плескалась в черноморских волнах. Фамильное золото, доставшееся мне от другой бабушки, дворянки, тоже украли друзья-приятели. В брежневской Москве это было неудивительно, даже шутку на эту тему помнят все, кто тогда жил: «НН украл у меня серебряные ложечки. Ложки нашлись, но осадок остался». Процесс падения нравов необратим, но возвращение к идее собственности и частной жизни хотя бы нарисовало разделительные полосы и поставило версты. А тогда жили массой, варились в одном супе, плавали в одном компоте. Дружба была понятием круглосуточным и ограничений не терпящим. Теперь уж никому не приходит в голову позвонить в дверь и сказать: «Мы тут с друзьями мимо проходили, вот и зашли». Вваливалось пять человек, потом еще три, кому-то, как оказывалось, негде было жить, и он оставался переночевать. Бывало, проснусь утром в нехорошей квартире, а в пятиметровой комнате кто-то спит, еще двое не ложились, допивают незнамо какую бутылку на четырехметровой кухне, забивают десятый косяк, их товарищ уже отрубился на каменном полу. Вот тебе, внученька, и бумажные салфетки.